— И вас самого.

— Куда же без меня — что Висконти, что Италия?.. — с нарочитым смирением вздохнул кардинал. — Итак, как верно заметил Гессе, Джан Галеаццо пришел к власти не особенно честным путем, однако сие все ж оказалось к лучшему: при всех шероховатостях его характера…

— Вроде травли миланцев собаками, — уточнил Курт, и тот дернул плечом:

— Да, вроде этой досадной мелочи и многого другого… при всем этом, если сравнивать его с дядюшкой — все равно это небо и земля. О том, что впоследствии он подмял под себя Северную и Среднюю Италию, полагаю, не знает только глухой.

— В полководческих умениях не откажешь, — согласился Бруно. — Что есть, то есть.

— Умения были, — продолжил Сфорца, — и владения появились. Однако Италия — та же Германия, лишь in miniatura: на бумаге она часть Империи, на той же бумаге — единое государство, но de facto, да и de jure тоже — скопище разрозненных городов и городишек, мнящих себя государствами. Для них он как был захватчик и aggressor, так и остался. Для решения проблемы легитимности его власти было необходимо вмешательство либо Рима, либо Императора.

— И почему же Висконти выбрал мирского покровителя?

— Папы приходят и уходят, Хоффмайер, а Император и Империя, как показали последние десятилетия, крепнут и остаются. Если сия мысль изначально и не доходила до него во всей полноте, то мои разъяснения, как видно, нужное действие возымели. Согласись, викарий Милана с одной стороны (большего Папа не сумел бы при всем желании — не станут же ради него лишать должностей прочих блюстителей) и ландсфогт Северной и Средней Италии с другой — выбор очевиднейший.

— Папе так не показалось, — заметил Курт. — Паника тогда случилась крупная.

— Забудь о Папе, — возразил Сфорца, и он удивленно вскинул брови, молча переспросив одним взглядом. — Папа — никто.

— Для нунция понтифика, знакомого с предметом, заявление, in universum[64], логичное, однако уж чрезмерно категорическое.

— Бонифаций IX, — проговорил кардинал размеренно, тоном, каковым, бывало, перечислял знаковые имена на лекциях по истории Церкви, — в миру Пьетро Томачелли из Неаполя, на нынешний день тридцати семи лет от роду, образования никудышного и столь же маловпечатляющих умственных способностей, является правителем Рима и христианского мира лишь документально. Он не принимает никаких решений, не контролирует никого и ничего, не имеет ни малейшего представления о том, как и за счет чего действует вся его государственно-церковная machina. Он располагает самыми общими соображениями относительно происходящего вокруг и никакими — относительно того, что ему полагается с происходящим делать. Вся фактическая власть на данный момент сосредоточена в руках человека, который даже не имеет кардинальского звания — некоего архидиакона в соборе святого Эустатия в Ватикане. С ним договариваются, когда хотят получить какие-либо преференции от понтифика, когда хотят купить серьезную должность в политически значимом регионе или войти в соглашение с Престолом. Единственное, что Папа делает без его участия, это направо и налево продает чины и звания, не имеющие прямого влияния на судьбу Рима in universum и Святого Престола singulatim[65]. Есть сведения, что пронзительную речь с обличениями и анафемой, направленную антипапе в Авиньон, сочинил вовсе не наместник Господа, что все более-менее существенные события и решения, осуществленные Папой, есть дело рук и ума также не папских. И для того, чтобы получить кардинальский чин для Антонио, а тем паче — должность папского посланника, иметь дело пришлось именно с этим человеком. И объясняться, когда Император назначил, по сути, итальянского гражданина на управляющую должность, подчиненную германскому королю, также пришлось с ним, и объясняться тяжело и долго.

— Но объяснения, судя по тому, что войны и анафемы не разразились, его все же удовлетворили.

— Надеюсь, — с сомнением вздохнул кардинал. — Я приложил все усилия для того, чтобы свести подозрения к нулю и выставить произошедшее лишь тягой Джан Галеаццо к властвованию, а уж эта черта в нем новостью не является и сомнению не подлежит. Собственно, обвинить Императора в том, что он копает под Папу, нельзя: до сего дня правитель Германии вел себя, как единственный вернейший союзник Престола в противостоянии с Авиньоном, едва ль не на каждом углу кричащий о верности и ни разу не давший повода в оной усомниться. Юридически же придраться не к чему: «германский король», как ни крути, все ж Император — обладатель титула «король римлян», а Италия все же часть Империи, и отсутствие в ней наместника скорее недосмотр, нежели обычное положение дел.

— Судя по вашему тону, — вымолвил Бруно хмуро, — у вас остались подозрения, что ваше истолкование этот правящий визирь все же не принял как правдивое.

— С ним говорил не я. Мой крестник не дурак, но все же мне удалось вести с ним дела так, чтобы он полагал нужные мне действия порождением собственных желаний. Поставленный Императором ландсфогт за тридевять земель от собственно Империи как таковой — нам это нужно было, как воздух, это семимильный шаг вперед, и желание Джан Галеаццо ухватить побольше власти пришлось как нельзя более кстати. Дело повернулось так, что он же сам испрашивал у меня совета, каким образом вручить Императору взятку в размере ста тысяч флоринов, дабы получить эту должность.

— Eia. А Император получил хоть грош?

— В верном направлении мыслишь, Гессе, — одобрил Сфорца. — Стало быть, последний мозг еще не загубил на оперативной службе… Угадал. Передавать деньги нашему венценосцу я, разумеется, не стал; фактически я предложил Джанни заплатить мне, обещая все устроить. А деньги и нам самим пригодятся — у Конгрегации назревают немалые и крайне затратные планы на ближайшее будущее, о которых, если будешь хорошо себя вести, я расскажу в свое время.

— Планы на сто тысяч?

— Их может и не хватить, — вздохнул Сфорца. — Однако отвлекаться не будем; как я тебе уже сказал — об этом позже, если все сложится должным образом. Сейчас о главном.

— Да, — многозначительно согласился Бруно. — О тайном начальстве над Папой. Что это за личность, если в его руках такая власть и Папа так ему доверяет?

— Их семьи дружили домами еще с прошлого поколения, — пояснил кардинал. — И крепко дружили.

— Однако одного лишь тесного знакомства и удачного случая мало, чтобы вот так руководить половиной Европы. Откуда он такой взялся? Что он такое?

— Он — весьма одаренный человек, вот это можно утверждать с уверенностью. Он ровесник Папы, ему тридцать семь, и жизнь к этим годам он прожил весьма насыщенную. Его зовут Бальтазар Косса…

— Уф-ф, — проронил Курт тихо, зябко передернув плечами. — «Бальтазар»… На это имя у меня уже образовалась стойкая allergia.

— Не думаю, — возразил Висконти, — что советник Папы является одним из трех неуловимых организаторов малефицианского подполья в Империи.

— А это вне зависимости. Когда ты в последний раз встречал еврея по имени Иисус?.. Думаю, была б их воля — они и Навина бы переименовали принципа ради.

— Уверен, — усмехнулся Бруно, — что у многих обитателей Империи возникает подобный же неврастенический прострел в области сердца, когда они встречают кого-то с фамилией «Гессе».

— Если вы завершили excurs в глубины человеческой психики, — вмешался Сфорца, — то я бы желал продолжить. Но, если вам не интересно и не важно знать, от благорасположения кого в ближайшие годы будет зависеть будущая политика Конгрегации…

— А почему оное расположение имеет место сейчас? — не дослушав порицания, усомнился Курт. — Ваш коррумпированный визирь впрямь верит в то, что Император намерен ради Ватикана рвать задницу на мальтийский крест?

— Он верит в себя, — ответил за кардинала Висконти, и Сфорца, помедлив, кивнул: