— У тебя выходит лучше, — разомкнул наконец губы Курт, не поднимая головы, и Бруно вздохнул:

— И вот снова. Ты делаешь все, что угодно, — отшучиваешься, причем довольно неуклюже, молчишь, отгораживаешься от мира, а в итоге и от себя, — но не желаешь принять неизбежное.

— И что же неизбежно?

— Неизбежно то, — еще тише, но настоятельней произнес Бруно, — что тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не буду вечно отмаливать твои грехи, не смогу вечно быть твоей пристяжной совестью. Не могу и дальше верить за тебя. И я не смогу, физически не смогу надзирать за тем, чтобы ты оставался человеком, а не доской с расчетами… — помощник умолк на мгновение и продолжил с расстановкой, четко произнося каждое слово: — «Я ведь тоже человек, я — не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом…» Напомни, чьи это были слова?

— Я говорил это потому, что это нужно было сказать, чтобы расположить парня к себе и припугнуть заодно.

— Однако сразу вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах это было сказано? — возразил Бруно. — Не потому ли, что частью эти слова были правдивы?

— А если они таковыми будут? — по-прежнему негромко спросил Курт, подняв голову и обернувшись наконец к собеседнику. — Кому от этого станет легче?

— Никому, — кивнул помощник, не замедлив с ответом ни на миг. — И тебе — в первую очередь. Но зато это будет честно. Зато ты перестанешь обманывать себя самого и пытаться обмануть Господа Бога.

— О как, — криво усмехнулся Курт; Бруно кивнул снова — глубоко и убежденно:

— Именно так. Ты пытаешься самого себя надуть, норовя жить на голом разуме. Когда случилась история с Маргарет, ты пережил это довольно легко, и это почти не тронуло твою душу… Не могу тебя за это порицать. Не завидую твоей натуре, позволившей преодолеть все это столь просто, но и упрекнуть язык не повернется. Когда погиб Ланц, ты попытался выкинуть тот же фортель, но это уже так легко не получилось. Виноват в том, что случилось, ты не был, ты поступил так, как должен был поступить, ты все сделал правильно — но на душе все ж было неспокойно. И это, Курт, повторяю еще и еще раз, было нормально. Но нет, тебе это не понравилось, и ты с упоением принялся врать самому себе, что зашевелившиеся в тебе чувства есть нечто неправильное, ненужное, вредоносное… Вместо того чтобы признать, что нуждаешься в духовном утешении и найти это утешение у Того, Кто таковое дарует всем страждущим, каковым ты и был, ты соврал себе, сказав, что просто ничего нет. Убедил себя самого в том, что испытанные тобой чувства — ошибка. Да, они мешают. Да, порой от них нужно отступить, чтобы рассудить здраво и принять верное решение. Это ты умеешь. Но после, когда оно исполнено, нельзя просто так отгородиться от них. Нельзя и не нужно. Это, в конце концов, опасно, и ты сам это знаешь… — Бруно помедлил, подбирая слова, и продолжил, кивнув на дверь кухни: — Хауэр учил тебя терпеть боль. И каждого из этих парней тоже. И, думаю, многие из них не раз думали — вот было бы отлично, если б вовсе потерять способность ее чувствовать. Но, как известно, боль означает, что ты еще жив, помнишь? Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осозна́ешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, Курт, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное — продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив. Это — то, чего ты боялся еще несколько лет назад, но к чему идешь семимильными шагами теперь. Сейчас ты все еще тратишь время и душевные силы на то, чтобы казаться бесчувственным, а потом однажды, внезапно — таким станешь.

— Не слишком ли хорошо ты обо мне думаешь? — хмыкнул Курт без улыбки, и помощник согласно кивнул:

— То, что ты не подарок, мне известно. Что по натуре, сам по себе, ты и в самом деле черств — я знаю. Так вот именно поэтому ты и должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий — за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива, о том, кто ты и что делаешь… Ты еще помнишь, кто ты?

— В каком смысле? — уточнил Курт глухо.

— Ты инквизитор, — сам себе ответил Бруно. — Не солдафон из замковой стражи, не магистратский вояка, не бродячий наемник. Ты работаешь на Господа Бога. А вспомнил ты об этом, кажется, лишь сегодня, когда резал Печать с Йегера… Когда ты молился в последний раз?

— Уже взялся за мое духовное окормление вплотную? — усмехнулся Курт, и Бруно поморщился:

— Оставь свои гнилые шуточки — сейчас для них неподходящее время. Ответь.

— Сегодня, — убрав усмешку, отозвался он спустя миг молчания. — Когда резал Печать с Йегера.

— Это я слышал, но это было необходимостью. А сам, по собственному произволению? Хотя бы не о себе, а о других? Хотя бы о тех, чья жизнь была оборвана твоей рукой?

— Вчера, — нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Гессе помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставившись в пол перед собою: — Август Вебер, Карл Нойманн — горожане, убитые мной в детстве. Клаус и… Бруно — двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт — капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кёльнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн — люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер — телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер — дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген — принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить… правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему… Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной — стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу, — взята мною живой и передана нашим expertus’ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера…

— Довольно, — тихо оборвал Бруно. — Хватит.

На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой — то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели…

— И ты помнишь каждое имя? — тихо спросил Бруно наконец. — За все девять лет службы?

— Каждое.

— Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.

— По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? — уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: — Стало быть, остается это делать мне.

— И… сколь часто?

— Каждый день.

— Мне считаные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя молящимся…

— А для чего это кому-то видеть? — все так же тихо возразил Курт. — К чему делать это напоказ… Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встреченной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что святей всех монахов Империи, вместе взятых?