Тот промолчал, лишь одарив ее скептическим взором, и на ее ободряющую улыбку не улыбнулся в ответ.

«Рудольф сдает… Будь проклята человеческая слабость», — угрюмо подумала Адельхайда, шагая по пустому коридору. Та слабость, что пригибает к земле дух короля и Императора, что позволяет управлять, словно стадом, огромным населением огромной страны, что вселяет в головы поместных управителей эти гнусные мыслишки… Та слабость, что сейчас приоткрывает мало-помалу двери для отчаяния, стучащегося в душу самой госпожи фон Рихтхофен, которая ведь тоже не железная, которая тоже всего лишь человек, тоже устала, почти уже предельно вымоталась душевно, морально, физически…

«Бросить все», сказала Лотта?.. Ведь никто не станет порицать, удерживать, принуждать… Но почему тогда эта мысль ни разу не укрепилась в разуме как нечто, что можно рассматривать всерьез? Как это Курт сказал тогда, в Ульме… «В очередной раз убеждаюсь в правоте своего помощника, который утверждает: “Ткни в любого в Конгрегации — каждый будет с прибабахом”». Видимо, правы они оба. Иначе чем объяснить тот факт, что ее не раздражает то, что раздражало бы любую нормальную женщину, не удручает то, что должно удручать…

Не пугает то, что должно пугать.

— Встряхнись, — шепотом повелела Адельхайда себе самой, остановившись перед тяжелой украшенной дверью, и, переведя дыхание, осторожно, но настойчиво постучала.

Фон Люфтенхаймер отпер почти сразу; в первый миг в его глазах мелькнуло удивление, тут же исчезнувшее без следа, и он отступил, пропуская гостью внутрь.

— Видимо, произошло нечто из ряда вон, — предположил он напряженно. — Новости?

— Думаю, ничего такого, что вы не знали бы сами, Рупрехт. Знали, но не сказали мне. А ведь мы с вами условились.

Тот не ответил, глядя на нее молча, пристально, долго, и, помедлив, развернулся, неспешно пройдя к столу посреди своей комнаты.

— Присядьте, госпожа фон Рихтхофен, — попросил он внезапно тихо и устало, походя тронув кончиками пальцев спинку высокого стула. — Я скажу вам то, что знаю, но о чем пока не говорил.

Адельхайда стояла на месте еще мгновение, глядя в спину юного рыцаря, и медленно приблизилась, сев к столу и замерев в ожидании. Фон Люфтенхаймер раскрыл дверцу шкафа — старого, помнящего, наверное, гостей еще прежнего владельца дворца — и возвратился к столу с двумя кубками в одной руке и бутылкой темного стекла в другой.

— Знаете, что это за вино, госпожа фон Рихтхофен? — спросил он все так же тихо, сев напротив и поставив кубки и бутылку перед собой. — Это яблочное вино из нашего поместья, последнее вино урожая того года, когда моя сестра вместе с отцом уехала в Ульм. Когда осталась эта последняя бутылка, я сохранил ее, чтобы вскрыть, когда наша семья снова соберется вместе. Но Хелена умерла. Погибла. Смысла в моем ритуальном жесте больше нет, и я бы хотел, чтобы этого вина со мною выпили вы. Почтив память о ней и еще раз помянув тот день, когда вы сами сумели избежать ее участи — благодаря этому инквизитору, или везению, или благоволению Господню…

— Думаю, всему вместе, — отозвалась Адельхайда, взяв придвинутый к ней кубок, и рыцарь кивнул, налив вина себе:

— Наверное, вы правы… Так значит, в память моей сестры и за ваше благополучие! — провозгласил фон Люфтенхаймер, разом ополовинив кубок.

Адельхайда отпила несколько глотков, с удовольствием ощутив знакомый с детства аромат немецкого яблочного вина. Все-таки этот нехитрый напиток всегда нравился ей больше, чем дорогие заграничные вина, каковые полагалось выставлять к столу каждому уважающему себя представителю высокой знати…

— А теперь, — глядя в кубок перед собою, медленно проговорил фон Люфтенхаймер, — я хочу спросить вас. Когда, а главное — как вы все поняли, госпожа фон Рихтхофен?

Несколько мгновений протянулись в тишине, разбиваемой лишь редкими голосами припозднившихся осенних птиц за окном, и рыцарь медленно поднял глаза к гостье, встретившись с ее внимательным взглядом теперь уже прямо и открыто.

— Глотните вина, — предложил он ровно. — Я знаю, вы его любите, и ради такой беседы я счел возможным пожертвовать этой памятной бутылью. Глотните, а после, я надеюсь, вы все-таки удовлетворите мое любопытство.

— О, — произнесла Адельхайда наконец и, помедлив, без церемоний осушила до дна, отставив кубок в сторону. — Я всегда говорила Рудольфу, что вы крайне неглупый юноша. Вы подтвердили, что я не ошибалась на ваш счет.

— Счастлив вас порадовать, — церемонно кивнул фон Люфтенхаймер, снова наполнив оба кубка и придвинув вино к собеседнице. — Прошу вас… Итак? На мой вопрос вы ответите или же предпочтете продемонстрировать мне один из своих смертоносных приемов, о которых я так наслышан?

— Во-первых, меня вам явно перехвалили, кто бы ни был вашим источником, Рупрехт, а во-вторых, мне отчего-то кажется, вы не настроены бежать, нападать или как-то иначе провоцировать меня на нечто подобное.

— Да, — с показным сожалением вздохнул рыцарь. — Не ради драки же я откупорил эту бутыль. Так я слушаю вас, госпожа фон Рихтхофен. Как вы смогли понять и когда?

Адельхайда неспешно поднесла кубок к губам, на сей раз лишь пригубив, и, снова отставив его на стол, кивнула:

— Хорошо, коли уж так — можно и побеседовать… Что ж. Отвечу вам: первые подозрения появились почти сразу.

— Я надеюсь, теперь вы не станете приукрашивать собственные возможности? — уточнил фон Люфтенхаймер с подозрением, и она улыбнулась:

— Что вы. Ведь смысл таких бесед — наконец-то высказать правду глаза в глаза, ведь так, Рупрехт?.. Да, вы в первый же день дали мне повод заподозрить в вас не просто сообразительного юношу, который в силу своей наблюдательности раскусил королевского агента…

— И конгрегатского, — многозначительно напомнил рыцарь, и Адельхайда кивнула, тщательно следя за собственным спокойствием:

— Тем паче.

— Так чем же я вызвал ваше подозрение?

— Вы не поинтересовались ходом расследования кражи из королевской сокровищницы. Да, — продолжила она, когда фон Люфтенхаймер вопросительно поднял брови, — конечно, наша первая «откровенная» беседа произошла в день, когда были иные заботы, но вы не осведомились об этом и после. Вы ни разу не спросили, что именно было похищено. Положим, вы — просто преданный служитель своего короля, который не лезет в то, что его не касается… Точнее, так было бы можно подумать, если бы вы не явились ко мне тогда. Но вы показали себя человеком деятельным и любопытным, при том, однако, ни разу не проявив интереса к предмету, чье похищение так взволновало вашего господина, что он возобновил расследование с участием своего агента.

— Слишком туманно, — возразил фон Люфтенхаймер, снова отпив вина; Адельхайда пожала плечами, последовав его примеру, и вздохнула задумчиво, глядя в прозрачно-янтарный напиток:

— Да-да, тут вы правы. Я тоже не основывала свои предположения на этом. Просто это стало первым толчком, поводом, чтобы не доверять вам всецело и к вам присмотреться. Далее были ваши попытки обратить внимание мое и инквизиторов на двух оболтусов, приятелей нашего наследника… Полноте, Рупрехт, неужто вы всерьез могли допустить, что кто-то и впрямь поверит в способность этих двоих организовать серьезный заговор или хотя бы принять в нем активное участие?

— Ну, — с улыбкой пожал плечами тот, — попытаться ведь стоило. Тем паче что у меня почти получилось: вы все-таки их заподозрили.

— И развеяла свои подозрения за пять минут беседы с ними, — отмахнулась Адельхайда, снова поднеся кубок к губам — более для того, чтобы спрятать за ним выражение собственного лица, наблюдая за лицом собеседника… Нет. Кажется, нет. Кажется, и в самом деле эти двое не раскрыты… Слава Богу, хоть в чем-то удача… — Тогда, — продолжила она, отставив кубок, — мои подозрения окрепли. Хотя, признаю, и не превратились еще в уверенность.

— Так когда же таковыми стали? Не томите, прошу вас.

— Когда Дикая Охота появилась над Прагой. Точнее сказать, когда Фема сотворила этот фарс с фальшивым жертвоприношением на городской улице. Вы не казались особенно напуганным, рассказывая мне о явлении саламандры на императорском турнире, не выглядели таковым и тогда, когда впервые поведали о явлении Дикой Охоты нашему миру, хотя никогда прежде вам не доводилось сталкиваться с чем-то подобным. Вы казались взволнованным, но не более. И даже когда Охота стала не слухами или рассказом очевидцев, когда вы сами стали свидетелем ее появления — даже тогда вы были поразительно спокойны. Дамы вот-вот готовы были попадать замертво от страха, рыцари были белее снега, даже инквизиторам, хоть те и храбрились, было заметно не по себе. Вы же отпускали едкие замечания, комментируя происходящее, словно вас там и не было, словно вас все это не касалось. Словно человек, который знал, что его это не коснется.