В дни подготовки к ноябрьским праздникам над гарнизонным клубом офицеров был вывешен большой красочный плакат. Назавтра в скособоченной раме трепыхались лишь клочья истерзанного холста. Не выдержали напора буйной стихии даже жестяные щиты кинорекламы и наглядной агитации, закрепленные вдоль дорожек на трубчатых металлических стойках. Они торчали вкривь и вкось, словно их кто-то расшатал и повалил в разные стороны озорства ради.
Капитан Зайцев, увидев эту картину, сокрушенно почесал затылок:
— Эх, все надо заново. Причем срочно. Хорошо хоть окна не побило. А то за прошлую зиму ушло два лимита стекла. Два годовых лимита…
Больше недели экипажи находились в боевой готовности на аэродроме. Несмотря на ненастье, крылатые корабли стояли без чехлов, с заряженными пушками и подвешенными бомбами. Чтобы они могли по первому сигналу уйти в воздух, на них через каждые два-три часа прогревались моторы.
За эти дни мы разделались с зачетами и, как только боевой готовности был дан отбой, приступили к полетам на ПО-2. Летали, правда, урывками, но все же летали. Инструктором для нас, к нашему немалому смущению, майор Филатов назначил старшего лейтенанта Карпущенко. Ему и самому такое назначение было явно не по душе. Чертыхаясь, он обзывал ни в чем не повинный биплан механической дрянью и уверял, что именно на этом музейном экспонате Нестеров сделал первую в истории авиации мертвую петлю.
Коробчатый, четырехкрылый летательный аппарат, вероятно, и в самом деле был старше всех нас четверых, взятых вместе. Латаный-перелатаный, крашеный-перекрашеный и все равно облезлый, он фырчал, тарахтел, трещал, по-утиному переваливаясь при рулежке, и все в нем — от мотора до последней заклепки — тряслось и дребезжало. Казалось, он вот-вот содрогнется еще раз на очередной кочке и рассыплется.
Между тем старенький связной самолетик при всей своей неказистости характером обладал летучим. Азартно рокоча пятицилиндровым моторчиком, эта фанерная стрекоза почти с места, без разбега, взмывала ввысь и с явным удовольствием парила над угрюмыми сопками.
Одно было плохо: открытая, без остекления, кабина. В нее неистово задували все арктические циклоны и антициклоны. Перед вылетом я облачался в меховое летное обмундирование, натягивал теплые перчатки с крагами и собачьи унты. Но и холод был собачий. Находя лазейки, под мои полярные одежки просачивались до невозможности противные струйки ледяного, прямо-таки космического сквозняка.
Однажды я не выдержал и, спасаясь от завихрений, поднял цигейковый воротник. Мама родная, что тут началось! Встречный поток в тот же момент сграбастал меня за шкирку и принялся тормошить с таким остервенением, будто хотел напрочь оторвать голову.
Я и так, я и сяк — ни в какую. Дурацкое положение! Правой рукой надо держать руль, а одной левой ну ничегошеньки не сделать. Словно крылья вырывающейся птицы, концы воротника злорадно хлестали меня по лицу и по глазам, мешая следить за положением самолета. А самолет — он хотя и самолет, да сам летать не может, его нужно пилотировать. Тем паче что совсем неподалеку внизу — вершины усыпанных валунами сопок. Тут гляди в оба, зри в три. Зацепишь — гвозданешься будь здоров.
Вдруг на плечи мне легли чьи-то руки. Забывшись, я от неожиданности вздрогнул. Что такое? Кто? Откуда?.. Ах, да, в задней кабине — Карпущенко. Но он Же пристегнут привязными ремнями, ему до меня не Дотянуться.
Я оглянулся и ощутил в груди толчок знобкого, почти восторженного испуга. Отстегнув привязные ремни, старший лейтенант встал под неистовым ветром в полный рост, наклонился через козырек своей кабины и опустил мой трепыхающийся воротник. Да еще и поприжал к плечам, как бы успокаивая меня дружеским прикосновением.
А летели-то мы без парашютов. На четырехкрылом небесном драндулете парашюты не обязательны.
И самолетно-переговорного телефонного устройства в кабинах у нас не было. А кричать бесполезно: сквозь завывание встречного потока воздуха и рокот мотора друг друга не услышишь. Это и вынудило Карпущенко пойти на крайность.
Горячий мужик! Отчаюга. Ведь запросто мог кувырнуться за борт…
Теперь я готов был впредь простить ему любую резкость. Но чехвостить меня он не стал. После приземления я хотел сказать спасибо, но Карпущенко опередил:
— Замерз, едрена Матрена? — И, не ожидая ответа, жестко добавил: — Все, шабаш. Хватит нам на этой козявке людей смешить.
Сказал — как отрубил. Опять на длительное время мы были отлучены от неба, опять с подъема и почти до отбоя нам пришлось томиться в учебной базе. И только тут мы поняли во всем значении реплику Карпущенко во время построения, когда майор Филатов столь церемонно представил нас личному составу эскадрильи.
«Я не поздравляю», — обронил тогда Карпущенко, и Пономарь соответственно отшутился: «Вы еще об этом пожалеете». А пожалеть-то пришлось нам.
В учебной базе уроки, как в школе, шли по строгому расписанию, один за другим с малыми перерывами на перекур и с большим — на обед. И так — день за днем.
Провожая нас в Крымду, старший лейтенант Шкатов на прощанье дружески предупреждал, чтобы мы не надеялись сразу сесть за штурвал боевых кораблей и тотчас начать летать. Он говорил, что многое из уже изученного нам придется еще углубленно повторить, а лишь потом… А мы тут почти сразу полетели. Поэтому и майору Филатову теперь не хотелось верить, что такое случилось «с бухты-барахты». Словом, на радостях мы возомнили, вознеслись. За что и расплачивались. Даже никогда не унывающий Пономарь, кажется, опустил крылья.
А как тут не приуныть! Похоже на то, что никто здесь не верит тем оценкам, которые мы ценой многолетнего труда получили на госэкзаменах при выпуске из училища. Вот и сидим, как птенчики, в классе, и нам тошно глядеть на стены, увешанные чертежами, схемами, таблицами и рисунками. «Подъемная сила крыла… Лобовое сопротивление крыла… Зависимость коэффициента лобового сопротивления от угла атаки… Аэродинамическая нагрузка крыла…» Все это нам осточертело еще в училище. А тут — очередная новость: с нами в качестве преподавателей отныне будут заниматься офицеры эскадрильи. Майор Филатов, кажется, усомнился и в том, что мы можем штудировать учебники самостоятельно.
Ну что ж, сидим, ждем преподавателя. Большая группа летчиков убыла из Крымды на завод — за новыми самолетами. Кто же придет к нам в класс? Вроде бы и некому. Даже Карпущенко временно заменяет одного из командиров звеньев. И вдруг — вот он, здрасьте, давно не встречались! Необыкновенно бравый и улыбчивый:
— Врио кэ-зэ старший лейтенант Карпущенко! Мы поднялись из-за столов вразвалку и, разумеется, без особой радости. А ему-то что?
— Второй день звеном командую. Занят — во! А тут еще вас навесили…
И сел на преподавательское место в этакой горделивой, чуть небрежной позе, как и подобает видавшему виды пилотяге в кругу желторотых подлетков. Еще бы! Он же теперь как бог — един в трех лицах: летчик-инструктор, преподаватель да еще и «врио кэ-зэ»!
Валька чуть слышно пробубнил:
— Растет «комкор». Растет…
— Раз-го-воррчики!
И повело, и поехало.
Для начала наш новоявленный педагог внушительно потряс довольно объемистой книжицей в твердой голубой обложке и многозначительно изрек:
— Мотайте на ус, это — НПП. Наставление по производству полетов. Учтите, один экземпляр на всю эскадрилью выдан, так что в руки не получите. Тем более, что это сугубо служебное. Потому слушайте внимательно, чтоб на зачетах пузыри не пускать! Бросать спасательные круги не в моих правилах. И вообще НПП есть НПП, его надо читать и перечитывать, как: молитвенник.
— Понятно, — кивнул Валентин. — Один день без НПП — бесполезно прожитый день.
Учуяв подвох, Карпущенко осадил нашего острослова:
— Поменьше болтайте, лейтенант Пономарев! — и глухо хлопнул ладонью по столу: — Предупреждаю, сам отродясь перед командиром звена фортелей не выкидывал и перед собой не позволю! Дело, и только дело. Одним словом, цацкаться с вами не намерен. Понятно?
