– До свиданья, Александра Николаевна.

– Подождите, – негромко сказала она. – У вас болит голова, верно? И болит очень сильно, с самого утра, потому что ночь вы не спали.

Буров усмехнулся:

– Ну… А говорите, не умеете гадать.

– Ложитесь на диван, – спокойно приказала Погрязова. – Сейчас, секунду, я вымою руки… – последние слова донеслись уже из ванной. Буров пожал плечами. Нерешительно присел на край дивана. Бабушка-еврейка с портрета поглядывала на него чуть иронически.

Александра вернулась, на ходу встряхивая руками.

– Вот наказание, да ложитесь же! – она бросила в изголовье дивана вышитую подушку, и Бурову оставалось только выполнить приказ.

– Закройте глаза. Расслабьтесь. Попробуйте ни о чем не думать, если получится. А лучше думайте о Маше. Летом вы поедете в Италию. Она будет плавать в море… да-да, будет, сама. А вам придется отгонять от нее молодых туземцев… Ваша дочь очень красива, вы это подозреваете? Вы станете дедом раньше, чем рассчитываете… Думайте о Маше, думайте о море, о песке, о солнце… Вам нужно завести любовницу, Владимир Алексеевич, вы молодой мужчина, подумайте о здоровье, вы нужны дочери…

На эту сомнительную рекомендацию Буров ничего не ответил. Потому что заснул.

Утром Буров проснулся от бьющего в лицо солнечного луча. Открыл глаза. Первое, что увидел, – портрет бабушки Ревекки, насмешливо разглядывающий его. Ходики с кукушкой показывали восемь. За стеной детский голос старательно и очень точно выводил:

– Я все еще его, безу-у-умная, люблю-ю…

Буров сел, осмотрелся. Увидел свою одежду на спинке стула, почесал встрепанные со сна волосы. Мать честная, как он вчера умудрился заснуть? И что теперь думает о нем Александра? И… и кто это там поет?

Словно отвечая на последний вопрос, в прихожей зашлепали шаги. Буров резко, чуть не опрокинув стул, схватил брюки и едва успел натянуть их, как на пороге появилась девчонка лет десяти.

– Доброе утро, идите завтракать.

– А…

– Если умыться-побриться – в ванной все есть. Давайте сами, у меня баклажаны горят. – И, сурово посмотрев на ошарашенного Бурова, удалилась на кухню.

В ванной действительно лежало чистое полотенце, новая зубная щетка и бритвенный станок. Словно под гипнозом, Буров проделал все утренние процедуры. Увидев в зеркале свою физиономию, поморщился. С грустью подумал о невозможности немедленно закурить, повесил мокрое полотенце на батарею и вышел из ванной.

На кухне девчонка заканчивала накрывать на стол. Буров увидел тарелку с огромной яичницей, дымящуюся баклажанную икру, хлеб в плетеной вазочке, кофейник, пакет молока, масло, нарезанную колбасу.

– Это все – мне одному? – пошутил он, неловко садясь за стол. Девчонка обернулась от плиты, улыбнулась, блестя зубами и продолжая при этом что-то ловко мешать в сковородке.

– Много? Не смешите… Вот я сейчас еще мясо дожарю…

– Не надо! – испугался Буров, привыкший по утрам обходиться чашкой кофе. – Я не могу…

– Через «не могу», золотой, с утра бог велел заряжаться. Слушайся бога – он поможет, – с уморительной важностью заявила девочка, шлепая на тарелку шипящие куски свинины. – Саша сказала – как следует покормить, а мое дело маленькое.

– А где… Саша?

– Понятия не имею, – отрезал ребенок. – Может, спит еще, может, ушла.

– Где спит?!

– У нас, золотой, где ж еще?

Буров почувствовал, что краснеет. Выходит, вчера, усыпив его (вот ведьма!), она ушла спать к соседям?

– А как тебя зовут?

– Мадлена.

Буров с трудом удержал улыбку.

– Спасибо, Мадлена.

– Было бы за что – сказала бы «пожалуйста». Вы кушайте, кушайте. Сейчас пирожки будут.

Буров понял, что спорить бесполезно, взял из вазочки кусок хлеба, придвинул яичницу и принялся за еду.

Он был уверен, что после такой непривычной заправки почувствует тяжесть в животе, но самочувствие, напротив, было великолепным, а голова – ясной. Допивая кофе, Буров подумал, что уже давным-давно так не спал… и не ел. Он встал и начал было складывать посуду в раковину, но из прихожей примчалась Мадлена и выхватила у него из рук тарелки:

– Оставьте! Вы мужчина, гость, как можно!

Опешивший Буров только пожал плечами.

Девчонка вышла проводить его в прихожую. Буров, поколебавшись, вытащил бумажку в пятьсот рублей. Мадлена, так же поколебавшись, отстранила его руку.

– И думать не смейте! Вы – гость! Меня Саша со свету сгонит, если возьму!

– Мы ей не скажем.

– Не-е-е… Ступайте. Вот ваш «дипломат», сигареты, я вам вот сюда бутерброды положила, не забудьте… С богом, хорошей дороги! – и захлопнула дверь.

Уже сидя в машине, Буров вдруг вспомнил, что не договорился с Погрязовой о новой встрече. «Позвоню», – решил он.

День прошел прекрасно: Буров понял, что сентенция Мадлены о том, что бог помогает тем, кто заряжается с утра, вполне верна. Он блестяще провел совещание, съездил на две отмененные вчера встречи, ни на одну не опоздал, выбил в банке кредит, отбился от Шмелевой с ее очередной идеей-фикс и подписал гранки нового номера. Позвонила Маша из «Авиценны», весело рассказала о том, что сама дошла на костылях из палаты в процедурную, и передала просьбу профессора Перельмана заехать к нему. «Она будет плавать в море», – вспомнил Владимир вчерашние слова Александры и почему-то поверил, что все так и будет. Еще он целый день вспоминал Мадлену, хозяйничающую на кухне, – и невольно хотелось рассмеяться. Единственное, что омрачало радужное настроение Бурова, – то, что в течение дня Александра не брала трубку ни домашнего, ни мобильного телефона. Вначале Буров думал, что она просто отсыпается. Потом начал сердиться, потом – беспокоиться и к семи часам вечера уже волновался всерьез. В полвосьмого он уже стоял в пробке на Новокузнецком мосту, слушал длинные гудки в мобильном и злился. Через десять минут, когда стало очевидно, что в ближайшие полчаса с места не тронуться, Буров вышел из машины, подошел к цветочному киоску на углу и купил ведро чайных роз – не понимая, собственно, зачем.

К дому на Северной он добрался уже к девяти и, завернув во двор, сразу заметил «Рено-Меган», стоящий у подъезда. Это было хорошо: значит, Александра дома. Но рядом с «Рено» возвышался огромный, черный, сверкающий джип, от которого за версту несло баснословными деньгами. Джипа этого Владимир вчера здесь не видел, и он ему не понравился. Еще больше не понравилась пара молодых людей в кожаных плащах с профессионально безразличными лицами, стоящих около монстра. Буров как можно независимее припарковался с другой стороны тротуара, запер свою «Ауди». Пошел было к подъезду, но сзади его ненавязчиво потрогали за плечо.

– К Александре Николаевне сейчас нельзя, – очень вежливо произнес один из терминаторов. – У нее гости.

– Извините, но она назначила мне…

– Придется подождать.

– Послушайте… – начал заводиться Буров, но в это время из подъезда выбежала Милка в своей вязаной кофте и тапочках на босу ногу.

– Осади назад, чучело! – рявкнула она на охранника, и тот, к изумлению Бурова, послушался. – Владимир Алексеевич, подождите. К Саньке нельзя.

– Ей помощь не нужна?

– Не… Все нормально, не беспокойтесь. Подождите просто. – Милка улыбалась, но Буров видел, что она испугана. Он предложил цыганке сигарету, та взяла, по-мужски затянулась, целенаправленно выпустила струю дыма в лицо терминатору (тот стерпел без звука) и начала расхаживать вдоль тротуара, держа сигарету на отлете.

– К ней приехал цыганский барон? – Буров безуспешно пытался подстроиться под Милкину маршировку.

– Если бы… Тьфу. Сколько раз ей говорила – напусти на него сифилис, так не хочет!

– Она говорит, что не может такое…

– Захотела бы – смогла! И бог бы помог! Да за такое… – Милка не договорила: хлопнула подъездная дверь. По разбитым ступенькам спустился высокий черноволосый человек в кожаной куртке. Сильно загорелое лицо не выражало ничего, темные узкие глаза лишь мельком скользнули по Бурову и Милке, и Владимир заметил, что человек этот молод: лет тридцати пяти, не больше. Он быстро зашагал к джипу, охранник открыл дверцу. Милка вдруг развернулась и звонко, на весь двор крикнула: