А что, если привести Вана к себе и поговорить с ним?

Кадзи взглянул на Митико:

— Может быть, и ты искупаешься?

Митико улыбнулась, показав белоснежные зубы:

— Хорошо.

Встав на дощатую решетку, она мгновенно разделась. В тусклом свете ее белое тело казалось еще более упругим. Кадзи смотрел на нее, не отрываясь. Митико подошла к ванне, и Кадзи молил небо, чтобы больше не было ни побегов, ни разговоров с жандармами. Если еще такое случится, он, пожалуй, потеряет Митико. А он не может без нее…

— Послушай, — сказала Митико, входя в ванну. — Ведь, как я слышала, производительность на руднике поднялась?

— Да, и примерно настолько, насколько мы предполагали.

— А за спецрабочих ты сейчас спокоен?

— Почти. Но почему ты спрашиваешь об этом?

— Если твои пленные успокоятся, может быть, ты попросишь отпуск? Мы съездим в город…

— Об этом я не думал, — ответил Кадзи и вышел из ванны.

— Попроси, ладно? — Митико подняла на него глаза.

— Хватит! Сейчас я думаю только о тебе.

— Неправда, ты всегда думаешь о них, — она прижала его голову к своей груди. — В городе ты хоть отдохнешь немного, забудешь о работе.

Отпуск ему необходим. Если так будет продолжаться, его нервы сдадут. И тогда в их жизни останется только колючее отчуждение. Что бы они ни делали, все их будет раздражать, начнутся раздоры. У нее заныло сердце; неужели это когда-нибудь может случиться? Она вспомнила их последнюю размолвку. Горечь от нее еще не прошла, какая-то ссадина упорно не заживала, то и дело напоминала о себе.

— Съездим в город, хорошо? Сколько дней они могут тебе дать?

— Не больше трех…

— Ну и прекрасно. — Она всем телом прижалась к мужу. — Ты будь понастойчивей! Директор, конечно, скажет, что ему будет трудно, а ты не отступай!

Кадзи не ответил. Он жадно смотрел на Митико. На ее теле блестели капельки воды. И вдруг он почувствовал, что все эти полгода, что он живет в Лаохулине, он ласкал это прекрасное тело как-то механически… Сколько же невозвратимых бесценных ночей он потерял! Сто восемьдесят ночей! Как он мог…

— Когда ты работал в правлении, ты был совсем не такой, — сказала Митико, встречая взгляд Кадзи увлажненными глазами. — Правда, ты и там был очень занят, но все же не был рабом своего дела.

— Возможно…

Кадзи сел на скамейку.

— В недалеком будущем ты, наверно, станешь большим человеком, может быть, каким-нибудь директором-распорядителем, но молодость от тебя тогда уже уйдет.

— Что ты говоришь!

— Да, да! — решительно сказала Митико. — И я тогда уже…

— Я ведь люблю не большого начальника, а тебя!

Кадзи сунул голову под кран, чтобы скрыть слезы, набежавшие на глаза. Кто же он такой в конце концов? Непоследовательный гуманист, послушный чиновник? Феминист, сочувствующий уличной девке и забывающий о жене? Верный слуга и способный работник, приумножающий военную мощь Японии? Глупец, растрачивающий себя в какой-то страсти, которой, возможно, в нем совсем и нет?

А перед глазами его стояла сверкающая, свежая молодость, и его грудь теснило желание. Шесть месяцев назад он продал кусочек своей души, чтобы получить право владеть этой юной красотой. А теперь выходит, он продает и эту красоту, и свою душу, приобретая взамен только терзания.

— Если все будет спокойно, я возьму отпуск, — сказал Кадзи. — Ты права.

— Обязательно возьми, прошу тебя! — И Митико потянулась к нему.

— Хорошо…

Кадзи обхватил Митико за плечи. Сильные руки приподняли ее и вытащили из ванны.

9

Пикники устраивались уже несколько раз с интервалом в два-три дня. Все сходило пока благополучно. Однажды Кадзи взял с собой и Чена. Во время перерыва Кадзи спросил его:

— Как себя чувствует мать? Все еще плоха?

— Так себе, все болеет, — стараясь не глядеть на Кадзи, ответил Чен.

— Все еще просит белой муки?

Чен мельком взглянул на Кадзи и тут же опустил глаза. Он стал рисовать на земле чайникоподобную голову хозяина пампушечной, лицо складского сторожа, фигуру мадам Цзинь. Затем все стер.

— Она уже смирилась! — очень тихо ответил Чен и чуточку покраснел. (С того дня пампушечник давал ему муку, хоть и понемногу.)

— Тогда я был виноват. Ты меня прости. Ты, наверно, решил, что мне нельзя доверять, что у меня слова расходятся с делом?

У Чена сильнее забилось сердце, он опять мельком посмотрел на Кадзи.

— Я иногда несдержан, я это знаю.

— Да что вы…

Теперь слишком поздно, он уже совершил непоправимое. Если Кадзи узнает, что он наделал, ему не сдобровать.

Некоторое время оба молчали. В бездонном синем небе молодо сияло солнце.

Кадзи внезапно сказал:

— Я недавно просматривал списки служащих-китайцев. Оказывается, Чао из трансформаторной учился с тобой в одной школе!

У Чена от испуга запершило в горле, и он проглотил слюну.

— Да.

— Вы, верно, друзья?

— Да.

Немного подумав, Кадзи спросил:

— Интересно, кто тогда выключил ток?

Чен отвернулся. Этот Кадзи обязательно заметит, что кровь прилила к его щекам!

Люди ведь не могут испариться, — продолжал Кадзи. — В тот вечер дежурили японец Акияма и Чао…

— Вы думаете, это Чао? — глухо спросил Чен. Сердце у него забилось сильнее.

С рассеянным видом, словно вглядываясь вдаль, Кадзи сказал:

— Скажи ему, чтобы он больше этого не делал.

Чен решился было во всем признаться, но Кадзи уже встал.

— Ну, давай работать.

10

Поздно ночью в полутемной комнатенке китайской кухни Фуруя говорил Чон Чхвану:

— В субботу Кадзи берет отпуск на четыре дня.

Чон Чхван придвинул ближе свое обезображенное шрамом лицо.

Окидзима будет завален работой, вот в это время и действуй, — и Фуруя передал Чон Чхвану клочок бумаги, исписанный номерами бараков вольнонаемных рабочих.

— У этих заработки плохие, да и подрядчику они, похоже, задолжали изрядно. Их-то легче будет выудить.

— Всего пятьдесят человек, — прищелкнул языком Чон Чхван. — Сколько возимся, а только пятьдесят человек… Разве это работа?

— И этим будь доволен, — необычно строгим для него тоном сказал Фуруя. Его сонное лицо в тусклом свете казалось острым и страшным. — Оплату повысили, вот и идет на крючок одна мелюзга. Кадзи, конечно, на седьмом небе. Ведь это все удачи его отдела, да и в штурмовом месячнике он идет впереди.

Фуруя представил себе, как Кадзи вместе с Митико идут по городу.

Митико идет рядом с мужем, заглядывая ему в лицо. Какая у нее тонкая талия, какие упругие бедра! Жена Фуруя одного возраста с ней, но кажется вдвое старше. На сердце Фуруя падают ядовитые капли зависти. Ходят слухи, что этой осенью будет новая мобилизация. Неизвестно, откуда берутся эти слухи, но они часто подтверждаются. Призывать будто бы собираются на трехмесячный срок, но кто знает, как могут растянуть его… Там смотри и на годы расстанешься с волей. Если будет мобилизация, то Фуруя тоже вытащат из запаса. А Кадзи останется, да еще будет со своей Митико развлекаться в городе.

— Кадзи-то будет в отпуске, но Окидзима тоже не промах, У него глаз острый, так что ты поосторожнее, — Фуруя пристально посмотрел на Чон Чхвана. — Если удачно выведешь этих, быстро подготовлю следующую партию.

«Пока у Кадзи и Окидзимы голова болит от побегов спецрабочих, нужно, не мешкая, подзаработать на вольнонаемных», — размышлял Фуруя.

Но Чон Чхван был недоволен. Надо найти способ выводить спецрабочих, на них заработаешь побольше, чем на этих, обычных. Это ведь гроши какие-то, а не заработок.

— Есть у меня, Фуруя, одно интересное предложение, — сказал Чон Чхван, отхлебнув вина. — Когда Кадзи будет в отпуске, не сходишь ли ты на сушилку со спецрабочими?

— Что ты надумал?

— По дороге кто-нибудь тебя свяжет, пленные все разбегутся, но их соберет и уведет Чон Чхван. Пятьдесят человек! Если даже по тридцать иен за каждого, и то тысяча пятьсот!.. И отвечать не будешь, ведь тебя свяжут.