— Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого?

В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой «следователь» не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил:

— Ты, кажется, Ван Тин-ли?

Я утвердительно кивнул.

— Ты был доцентом, говоришь?

Я это подтвердил.

— Нет, ты не доцент, ты золотарь.

Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног.

Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами.

Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?»

Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся.

— Зачем ты все это написал? — спросил Кадзи.

— Знаете, как дикий зверь… — усмехаясь, ответил Ван. — Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело…

— Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается?

— По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу, — сказал Ван, не гася усмешки. — Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх — это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках.

— А чего бы тебе хотелось?

Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы — следы несчетных зуботычин.

— Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте.

— О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят, — невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки. — Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: «Ага!.. Вон японец, вон агрессор!» Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать?

Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал:

— Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном.

Кадзи опять усмехнулся, на этот раз уже мрачно.

— Мне бы хотелось посмотреть, что бы ты стал делать на моем месте… Ну ладно, как-нибудь еще поговорим. Может, мы и найдем общий язык… — С этими словами Кадзи отошел, но тут же вернулся и добавил уже другим тоном:

— У вас в уборных нет даже бумаги и вы пользуетесь травой. Дадим старые газеты. До такой степени развить свои добрые начала я могу… И еще. К какой бы категории японцев, по твоим наблюдениям, я ни принадлежал, я и дальше намерен допускать к вам женщин, чтобы, как ты выражаешься, продолжать опыты. Наверно, твое перо заклеймит меня позором. Но хотелось бы знать, а сам господин доцент не участвует в этих опытах?

Улыбка сошла и с лица Вана и с лица Кадзи; они холодно, испытующе смотрели друг на друга.

3

— Не могу поверить, — сказала Митико, держа в руках рукопись Вана. — Получается, что японские солдаты сущие звери.

— Ну, это относится не только к японской армии, — ответил Кадзи. — Армия Чан Кай-ши при соответствующих обстоятельствах, вероятно, ведет себя так же. Может быть, та армия, к которой принадлежит Ван и его товарищи, другая… Да, она должна быть другой, потому что иначе в человека вообще не стоит верить. Я все-таки думаю, что зверствуют только завоеватели.

— Но ведь и среди них должны быть люди! — Митико очень хотелось поверить, что это так, ведь она сама была японкой. — Ну вот ты, например, ведь ты не стал бы так поступать? — Взгляд ее был жалкий, просящий.

— Нет, — сказал Кадзи.

Нет, ни при каких обстоятельствах, слышишь, Ван!

Да, я не стал бы, но все равно я буду соучастником преступлений. Если моя часть ворвется в какую-нибудь деревню и начнет насиловать женщин, что мне останется делать? Ведь не хватит же у меня смелости прекратить насилие? Вот это-то ты хотел сказать Ван. Господин Кадзи, развивайте свои добрые начала, не то вы превратитесь в гуманного ханжу!

Кадзи спрятал рукопись в ящик стола.

— В общем я тоже хорош! Как я вел себя, когда убили рабочего? А когда ударил Чена? И ты еще меня мучила.

— Я тебя не мучила, — покачала головой Митико, — просто мне было тяжело. Правда! Так хотелось верить, что хоть ты не способен на такое.

— Понимаю… — На губах Кадзи появилась неопределенная улыбка. — А ты не подумала тогда, что я только на словах пытаюсь сохранить свою чистоту. Ну, как в тот раз, когда писал докладную записку в правление.

Когда он писал злополучную записку, он не отдавал себе отчета в этом, что его предложение — это всего лишь хитроумный способ эксплуатации, так же как не думал, что под знаменем человечности может скрываться человеконенавистничество.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду?

— А лучше и не понимать, — сказал Кадзи устало. — Поймешь — станешь такой же, как я. А это трудно вынести.

4

— Чего ради ты опять решил пускать к ним женщин? — спросил Окидзима, облокотясь на стол Кадзи.

— Считай, что нашло настроение, — ответил Кадзи. — Правда, я не очень-то поддаюсь настроениям, но тут… Помнишь, когда директор разрешил водить к пленным этих женщин, я чуть не рассорился с ним, а теперь сам за это. И черт его знает, почему. Возможно, женщины и помогали побегам, но даже если это и так, что же у нас получится? Мы запретим им посещать бараки, тем самым признав, что они одурачили нас. Здорово! Нет, уж лучше… Мое решение, во всяком случае, нейтрально, его нельзя рассматривать ни как содействие побегам, ни как меру их пресечения.

— Перестань нести вздор, — недовольно сказал Окидзима. — В данном случае все это имеет отношение к побегам.