— У нее есть возлюбленный здесь, за проволокой.

К десяти часам вечера Кадзи уже снова был у ограды. Настроение у него было отвратительное. Не ладилось у него ни на работе, ни дома. Плохо… Плохо…

Впустив сегодня женщин за ограду, он пошел домой ужинать. На душе было тепло от встречи с трогательной Чунь-лань. А Митико, наоборот, была расстроена рассказами жены Окидзимы и Чена. Правда, глядя, с каким аппетитом Кадзи уничтожает приготовленный ею ужин, она начала было улыбаться. Но Кадзи ничего этого не заметил. Он с увлечением рассказывал о любви Чунь-лань как о примере душевного благородства. Брошенная жизнью в такую бездну скотства, женщина все же не утратила высоких человеческих качеств…

— Да, видно, эта женщина способна на сильное чувство, — тихо согласилась Митико.

Ее любовь — рядом. Она может обнимать возлюбленного каждую ночь. И обманывать себя ребячливым лепетом: «Люблю, как мне сладко!» Но к чему все это, если возлюбленный отдал ей только тело, но не душу? Если он, обнимая ее, думает о чем-то другом, пусть даже о работе? Какая разница, кто его отнял у нее, работа или другая женщина? Где родится такая сила чувств, которая побуждает женщину рваться в тюремную ограду?..

— Что с ними будет теперь?

Кадзи пожал плечами.

— А поженить их нельзя?

— Мне?

Компания наняла его, Кадзи, овчаркой, подгонять стадо рабочих, и бросила ему вместо кости броню от армии и возможность обладать женщиной по имени Митико… А теперь он для усмирения спецрабочих воспользуется любовью Чунь-лань и бросит им подачку в виде «поселения вне лагеря», поженив Чунь-лань с ее избранником?..

Он ответил:

— Да, неплохо бы это устроить.

— Это было бы просто замечательно! — просияв, воскликнула Митико.

Да, любовь — это замечательно. Замечательно… А может, именно потому и замечательна, что никогда не получает желаемого завершения.

Вслух он этого не сказал.

— Ты хочешь им помочь, правда? — спросила Митико, наклонившись к нему. — Если сумеешь, это будет чудом, прекрасным чудом, совершившимся в разгар жестокой войны!

— Прекрасным чудом… Да… — Рука его, потянувшаяся было к столу, остановилась. — Откуда это у тебя?

Пододвинув к нему тарелку с пончиками, Митико счастливо улыбнулась.

— Не ожидал? Мне подарили муку и сахар.

— Кто?

— Не догадаешься. Жена Окадзаки. Вчера под вечер принесла. Сказала, муж так непростительно вел себя, вот и… Грубая женщина, но не такая уж плохая.

Митико осеклась и сдвинула брови.

— Ты что?

Пончики покатились по столу к рукам Митико.

— Вернуть немедленно.

— Да ведь…

Митико попыталась улыбнуться, но побелевшие губы не слушались.

— Как же я теперь… Я могу нажить неприятность…

— Ты уже нажила неприятность!

Такого грубого голоса у Кадзи Митико еще не слышала.

— Вчера? Почему сразу не сказала?

— Ты вечером был такой неприветливый, слушал нехотя.

— В общем верни. Скажи, что я на тебя накричал, и верни.

— Но почему?

Кадзи окончательно вышел из себя.

— Потому что убийца извиняется, поднося мне краденые продукты! — Кадзи метнул на Митико злой, ненавидящий взгляд. — Хватит прикидываться дурочкой! Ты что, не понимаешь моего положения, не знаешь, какие дела я тут затеял? Или думаешь, жены это не касается?

— Не знаю, — упрямо сказала Митико, побледнев еще больше. — Откуда мне знать? Ты ни о чем не рассказываешь. Откуда у них эта мука и сахар, я не знаю. Но женщины не всегда должны проявлять такой казенный формализм в этих делах.

Митико повторила слова жены Окадзаки. «Господин Кадзи этого не поймет, — уверяла та, — но вы согласитесь, что у мужчин могут быть свои причуды, а нам, женщинам, незачем разводить казенщину и всякие формальности». Ну как можно было после этого отвергнуть ее подарок под тем предлогом, что Кадзи будет сердиться? Ведь это означало бы, что именно они, а не Окадзаки затевают ссору.

— Я приняла вовсе не потому, что это так уж нужно мне.

— Ах, понимаю, это нужно мне! Избавьте, прошу, от таких забот!

— Ты недоволен, что я приняла это от Окадзаки, правильно? А если бы это принесла жена Окидзимы?

Кадзи не нашелся сразу, что ответить. Если бы это принесла жена Окидзимы, он, пожалуй, и вправду не стал бы так злиться. Вернее всего, он принял бы подарок, а легкое чувство неловкости как-нибудь заел бы сладкими пончиками…

— Все равно велел бы вернуть!

— Ну да, ты ведь такой безупречный человек! — Митико подняла на него взгляд, полный обиды. — Ты избил Чена? Я до последней минуты никак не могла понять, почему ты это сделал…

Лицо Кадзи исказилось гримасой боли.

— Тебе не хотелось его избивать, верно? — продолжала Митико. — Но ты все же избил. Почему? В наказание за кражу? Нет, ты достаточно добр, чтобы простить такую пустячную провинность. Тебя опозорили, ты спасал свою репутацию — вот почему ты сделал это ужасное дело!

Она права, ему нечего возразить. Хотя горько признаваться в этом самому себе. Разве у него не было других средств, кроме рукоприкладства? А, что было, то было, не исправишь. Он расценивает поступок Чена как протест, а что он сделал для облегчения участи еще десяти тысяч таких же горемык?.. Штабели муки и завтра и послезавтра будут лежать в складе мертвым грузом, и ни один мешок не будет раскрыт, чтобы утолить голод тех, кому по праву принадлежит эта мука. Ее берегут, это премия для поощрения усердных, это «пряник», который японцы изредка кидают рабочим. И Кадзи не в силах, не вправе раздать ее голодным. Да если бы и мог, то повредил бы себе — лишился бы «пряника», который помогает ему управлять рабочими. Не так уж много у него таких возможностей. Вот почему Кадзи ничего не предпринял после того, как ударил Чена. Ничего! Просто прикрылся правилами и помышляет теперь только о своем положении, о своей амбиции.

Однако в ту минуту, когда в роли сурового судьи перед ним поднялась Митико, сознание тяжести своей вины отступило перед чувством оскорбленного достоинства. И чувство это незаметно перерастало в озлобление, медленно, но неуклонно, словно яд, распространявшийся в крови.

Митико же, лихорадочно спеша защитить уязвленную любовь свою от вытесняющей ее враждебности, не останавливаясь, атаковывала его.

— Ты мелкий человек, не поднять тебе большого дела! Неужели ты не видишь, что, цепляясь к ничтожным мелочам, ты мешаешь людям работать?

— То есть… Что ты хочешь сказать?

Он ждал ответа, затаив дыхание. Куда девались их влюбленность, их единомыслие? Лед, лед на сердце…

— Знаешь, что сказала жена Окидзимы? «Господин Кадзи хороший работник, да только больно круто поворачивает, перехватывает через край». Ты все спешишь, до конца не продумаешь, а Окидзиме приходится выкручиваться. Понимаешь, что говорят? Со стороны кажется, что ты хочешь все успехи приписать себе одному.

Нет, Окидзима этого не мог сказать! Кадзи молча глядел на свою руку. Она непроизвольно сжалась в кулак. Конечно, это все интриги Окадзаки. Он хочет поссорить его с Окидзимой. А глупая, наивная Митико поверила… Надо объяснить ей все как следует.

Но в это мгновение Митико сказала:

— Я раньше не верила, думала, все это от зависти к тебе. А теперь мне кажется, что они правы.

— Ну что ж, верь им.

Кадзи стремительно поднялся. Взгляд упал на блюдо, висевшее на стене. Взмыло желание разбить его вдребезги на глазах у Митико. Упоенное объятие любовников — зачем здесь этот образ, чуждый им теперь? С каким чувством он покупал тогда это блюдо! Где оно теперь, это чувство?

— Ты куда? — приподнялась Митико.

— Меня сорок женщин ждут. Не ты одна.

Он ушел, подавленный и обиженный.

Он «перехватывает через край». Хочет приписать все себе одному. Придирается к мелочам и мешает работать… Неужели Митико и впрямь считает его никчемным, мелким человеком? Ну и пусть! В любом случае верно одно: только безнадежный дурак может пытаться, как он, соблюсти справедливость в делах, несправедливых с начала до конца…