В помещении отдела рабочей силы горел свет. В огромной комнате сидели Кадзи и Чен. Остальные давно ушли.

— Иди домой, Чен, — предложил Кадзи. — Дома тебя, наверно, заждались.

Отщелкав на счетах очередную выкладку, Чен улыбнулся:

— Э-э, матушка только рада сверхурочной работе — получка будет больше.

Поденная ставка у Чена была полторы иены, хотя работал он лучше, чем японцы, которым платили две с половиной. Пожалуй, даже лучше самого Кадзи, у которого только основной оклад был сто двадцать иен. Почерк, во всяком случае, у Чена был красивее, а в работе на счетах с ним никто не мог сравниться. Если бы лозунг «сотрудничества пяти наций», провозглашенный при создании Маньчжоу-Го, получил настолько широкое толкование, что его можно было трактовать как «равенство наций», да еще при равной оплате за равный труд, Кадзи, вероятно, охотно поменял бы местами Фурую с Ченом.

— Без сверхурочной работы не прожить?

— Никак. На паек ничего не дают, кроме гаоляна и жмыхов. А потом, матушка копит деньги — хочет перед смертью съездить на родину в Шаньдун в хорошем платье.

Чен застенчиво улыбнулся, аккуратно сложил папки с бумагами и положил их на стол Кадзи.

— Еще будет что-нибудь?

— На сегодня хватит. Иди домой, пожалуйста. Меня не жди.

Чен начал убирать со стола.

— А почему матушка так стремится на родину?

Чен пожал плечами.

— Когда покойный отец приехал сюда из Шаньдуна, мать примчалась за ним. Ее старшая сестра будто бы очень рассердилась: зачем ей нужен нищий жених? Но покойный отец, когда матушка приехала к нему, послал в Шаньдун выкуп за нее — пять иен. Правда, муж старшей сестры требовал пятьдесят, но у отца не было таких денег, и он послал только пять… Тогда из Шаньдуна в Маньчжурию народ валом валил, вот и отец поехал. Все-таки молодец, хоть пять иен сумел послать, правда?

— И давно вы здесь?

— Давно. Отец на этом руднике и погиб. Пока он был жив, матушка все бранила его, кричала, что мужчине, который не может прокормить семью, нечего коптить небо. А когда он умер, заболела. С тех пор никак не поправится… Это со всеми женщинами так бывает?

Кадзи пожал плечами.

— Матушка мечтает приехать домой в хорошей одежде и рассказать, будто отец разбогател в Маньчжурии, а я стал важным чиновником и выстроил себе огромный дом, — продолжал Чен. Он поклонился и уже у дверей спросил: — Передать вашей супруге, что вы задержитесь?

— Нет, я сейчас тоже пойду.

Чен ушел. Кадзи провел рукой по вспотевшему лбу, по щекам. Под рукой зашуршала небритая борода. Он подумал: вот он сидит и правит судьбами десяти тысяч таких, как отец Чена. Может, этим десяти тысячам даже еще хуже, чем было отцу этого паренька. Многие ли из них способны выложить пять иен, чтобы купить себе жену? Он сейчас пойдет к своей Митико. «Ну-ка, что тебе сегодня подадут на ужин?» — всплыла перед глазами ехидная физиономия Окидзимы. Да, кусок или даже два куска жареного мяса. И овощной салат… Окидзима сидит дома и пьет пиво. Кадзи представил себе, как жена Окидзимы наливает ему пиво. А Чен хлебает со своей матерью похлебку из соевых жмыхов и жует соленую репу… Нет, Кадзи не покупал Митико за пять иен. Он не платил ничего. Он предложил ей вексель — многообещающее будущее супруги молодого служащего огромной фирмы, а в придачу премию — любовь… Отец Чена этого сделать не мог. Чен, вероятно, тоже не сможет до тех пор, пока он под властью японцев… Но ведь война еще не кончилась, ведь может случиться, что как раз у сыновей Кадзи не окажется и пяти иен. Будет ли Чен тогда думать о нем так, как сейчас думает Кадзи?

Он погасил свет и вышел из конторы. Луна заливала ясным и прозрачным сиянием пустую площадь. Не успел он сделать и нескольких шагов, как от столба отделилась тень и метнулась к нему. В лицо пахнуло знакомыми духами.

— Ты меня испугала! — Кадзи крепко обнял жену.

Они медленно шли к дому. И Кадзи неожиданно для себя опросил, что у них сегодня на ужин.

— Угадай!

— …Жареное мясо и салат?

— Нет, керри. А тебе хотелось жареного мяса?

— Да нет, это я просто так. Я очень люблю керри.

— Я могу приготовить мясо.

— Нет, я не к тому, — сказал он, припоминая выражение лица Окидзимы. — Я просто подумал, могут ли люди, у которых на ужин жареное мясо и всякие салаты, сочувствовать тем, у кого нет ничего, кроме соленой репы. Одни говорят — сочувствовать можно и нужно, а другие возражают: такое сочувствие все равно что ломаный грош, на который ничего не купишь.

Митико промолчала.

— Н-не знаю… — неуверенно сказала она чуть погодя. — Но отдавать другим свой ужин я бы тоже не стала.

Кадзи кивнул. Да, пожалуй, правда. Ведь Окидзима пьет свое пиво, не думая ни о чем. А Кадзи хоть и думает, но с аппетитом ест свое жаркое. И все же неверно, что не стоит думать о тех, у кого нет жаркого, если у тебя оно есть. Окидзима неправ.

— Не смей думать, слышишь! — повелительно шепнула ему Митико. — Ты уже вышел из своей конторы, ты мой!

Теплый, сладостный ночной воздух овевал их, когда они поднимались по горной дороге. Запах молодой листвы кружил голову. Кадзи овладело неудержимое, жадное желание.

— Ты чувствуешь, какой здесь аромат?

Прильнув к нему, Митико запрокинула голову, как бы желая подставить лицо лунному сиянию, и опустилась на траву, увлекая его за собой…

…Уже у дома она вспомнила, что не рассказала Кадзи о дневных гостях. Пятьсот иен, сахар, мука, полотно… Кадзи молча слушал. Митико искоса поглядывала на него: в свете луны лицо его казалось бледным и гневным.

— Ты сердишься?

— А ты собираешься принять все это? — резко спросил Кадзи.

— Вовсе нет. — Митико покачала головой. Ей самой ничего не нужно. Ей хотелось доставить удовольствие Кадзи. Она рада любой мелочи, которая украшает их жизнь. А больше ей ничего не нужно. — Хочешь, я завтра отнесу все обратно?

— Не надо, я сам верну.

Завтра придется вызвать всех троих. Наглецы! За кого они его принимают? Урвали по лишней иене со своих рабочих и мечтают подкупить его, развязать себе руки! Чтобы он не мешал им выжимать соки из этих горемык. Мука и сахар взяты, конечно, из продовольственного склада. Они в сговоре с Мацудой. Мацуда ведает рабочими пайками. На каждого рабочего отпускаются жалкие крохи, но для десяти тысяч набирается не так уж мало. Украсть мешок муки и килограмм-другой сахара для них сущий пустяк. Они хотят подкупить его продуктами, отнятыми у голодных!.. Все, все краденое! Саке — со склада какой-нибудь воинской части, полотно — из скудных норм, отпущенных на всю округу. Ох, за какого же дурака они его принимают!

Кадзи взглянул на Митико.

— Прости меня, — тихо сказала Митико.

Кадзи молча прижал ее руку к себе.

У калитки Кадзи остановился. Митико подняла голову, лежавшую на его плече. В двух шагах от них, слабо освещенный светом фонаря, стоял коренастый мужчина. Он двинулся к ним. Кадзи узнал Окадзаки.

— Еще только с работы? Я тоже, — сказал тот, косясь на Митико. Хлыст шелкнул по кожаным крагам.

— Что-нибудь срочное? — сухо спросил Кадзи.

— Да, вроде того. Хочу тебя кое о чем спросить. Мне передали, будто тебе не понравилось поведение моих помощников, и ты грозился не давать нам рабочих. Это правда?

Кадзи не отвечал.

— Ну так как же? — хлыст снова свистнул по крагам. — Грозился? Мне грозил?

Митико вздрогнула. Если он замахнется на Кадзи, она заслонит мужа грудью.

— Вам хочется услышать об этом именно сейчас?

— А как же, даром я, что ли, тащился сюда.

— Это служебное дело, господин Окадзаки, лучше отложить его до завтра.

Митико понравилось, как говорил Кадзи — спокойно, мужественно. Окадзаки насмешливо улыбнулся и снова покосился на Митико. Аппетитная бабенка! Этот молокосос слоняется всюду со своей зазнобой. А у него, Окадзаки, в молодые годы руки были в мозолях — он работал как вол. И этому белоручке рано разговаривать с ним как с равным!

— До завтра! Понимаю, хочешь уклониться от ответа! Еще бы, кому приятно показывать свою слабость перед молодой супругой…