Тем же вечером мы погрузились в товарные вагоны-теплушки и поехали на фронт.
Светлый соснячок, голые белоствольные березки, а рядом большие черные ели, облепленные мерзлым снегом. Под ними сейчас наш дом: там в шалашах сидят мои товарищи – дремлют, мерзнут, скупо переговариваются. Костры разводить нельзя: могут заметить немцы. Но им и так, наверно, известно, что мы в этом лесу: над нами все время кружатся вражеские самолеты и хлещут пулеметными очередями…
Борясь с сонливостью и слабостью, я брожу по светлой опушке, чтобы согреться. Надо мной низко проносится серебристое брюхо самолета, мелькает черная рокочущая тень, а впереди красиво отваливаются белые на сломе мутовки елей. Рокот отходит волной, а через минуту новая нарастающая волна – отлетает сучок сосны, возле меня падает нежная березка, будто срубленная топором. Березку жалко.
Я наклоняюсь и вижу в снегу на промерзшем листке бумаги женский портрет. Носком валенка выбиваю из снега журнал. Это что-то интересное: журнал немецкий, иллюстрированный; с обложки на меня смотрит красивая женщина с копной темных волос. Читаю под портретом: «Франческа Гааль»… Неужели это та самая – из «Петера» и «Маленькой мамы»? Как она сюда попала?
Чья-то рука ложится мне на плечо. За моей спиной стоит человек в белом командирском полушубке.
– Читаешь?
– Франческа Гааль, – говорю я. – А вы кто?
– Помощник оперуполномоченного полка, Коваленко.
Кажется, я мигом согреваюсь.
– По-немецки читаешь? – уточняет он.
– По-немецки.
Что же мне еще отвечать?
Коваленко отбирает у меня журнал, прячет его в полевую сумку.
– Какого подразделения?
– Батарея старшего лейтенанта Горохова, – упавшим голосом докладываю я. По-видимому, я попал в глупую историю.
– Идем к командиру.
Помощник оперуполномоченного ведет меня к шалашу, где отдыхает Горохов. Может быть, командир батареи заступится за меня?
– Горохов, – наполовину просунувшись в шалаш, говорит Коваленко, – ты почему не сообщаешь, что у тебя люди с немецким языком?
– Кто такие? – слышится изнутри.
– А вот… – Коваленко оборачивается. – Как твоя фамилия?
Я называю.
– Так он новичок… Я хочу сделать из него хорошего артиллериста, – отвечает из шалаша Горохов.
– Ты приказ знаешь? – наседает Коваленко.
– Знаю, но мне нужны артиллеристы.
– Я забираю его. Идем! – тоном, не допускающим ни малейшего возражения, говорит Коваленко.
Что ж, наверно, это его право.
– Вещи брать?
– Все бери, – говорит Коваленко.
Допрос начинается уже по дороге. Мы идем через искалеченный бомбами и пулями лес, прячемся за толстые стволы, когда к нам с грохотом и ветром приближается очередной пулеметный ливень с самолета, и за это время я успеваю ответить на все предварительные вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, социальное положение, партийность.
Записи Коваленко не ведет. Вероятно, во фронтовых условиях это излишне.
– А откуда знаешь язык?
Как ему сказать? Я еще в восьмом классе, готовясь к будущей профессии журналиста, начал брать уроки немецкого и французского у одной старушки, платя за ее труды тем, что, в свою очередь, занимался по математике с ее пятнадцатилетней внучкой, девочкой хорошенькой и в общем неглупой, но поразительно неспособной к точным наукам… Так и говорю.
– Хорошенькой? – подозрительно переспрашивает Коваленко.
Уже смеркается, когда мы выбираемся из леса и подходим к глухой черной деревеньке. У помощника оперуполномоченного довольный вид: как же, поймал важного преступника… Нелепая, досадная история!
Заходим в избу. Окна закрыты плотной бумагой. За кухонным столом при свете коптилки сидят люди и что-то пишут. Коваленко оставляет меня у двери и, шагнув вперед, радостно докладывает:
– Товарищ майор, нашел! Это обо мне?..
Из-за перегородки показывается плотный рыжеватый человек – я сразу узнаю в нем командира полка майора Шлепкова.
– Ба, наш доброволец!.. Комиссар, тут наш вологодский доброволец! – звучным басом восклицает Шлепков.
– Хороший хлопец, – вставляет довольный Коваленко.
Я ничего не понимаю.
– Проходи, – зовет меня за собой Шлепков. Оставив карабин у двери и сняв шапку, прохожу.
– Садись к столу.
Сажусь. Перед моим носом появляется бумага с немецким текстом. Написано на машинке.
– Ну-ка, переводи, раз ты у нас такой образованный, – говорит Шлепков.
Я читаю сперва про себя, потом начинаю переводить вслух фразу за фразой. Текст очень простой, не надо даже словаря. Я перевожу довольно бегло и без запинок.
– Очень хорошо, очень важно, – сразу посерьезнев, говорит Шлепков. – Начштаба, дайте знать об этом документе в штадив и заодно подготовьте распоряжение по личному составу… Как у нас именуется эта должность?
– Военный переводчик второго разряда, – отвечает сухопарый капитан, тот самый, который недавно давал мне направление к Горохову.
– Вот-вот. Оформите… Молодец, доброволец! Я рад, – говорит Шлепков и вместе с комиссаром уходит.
– Видишь, – улыбаясь, говорит мне Коваленко, – неплохо разбираемся в людях.
Оказывается, у него симпатичное лицо: курносый нос и живые, веселые глаза.
И все-таки я еще не совсем понимаю, что теперь со мной будет. Справляюсь у Коваленко. Он подтверждает, что я буду работать в штабе полка переводчиком.
Чудо какое-то!
Мне разрешают сходить на батарею за ужином и отдыхать до завтрашнего дня.
Моя служба военным переводчиком начинается в первую же ночь. Возвратившись из расположения батареи, я устраиваюсь на охапке сухой, теплой соломы в той половине избы, где отдыхают все штабисты, сплю без сновидений и вдруг слышу: «Переводчик!» Меня кто-то трясет, дергает за шинель.
– Переводчик! – кричит кто-то надо мной.
Я хочу повернуться на другой бок, но мне не дают.
– Встаньте, вас комиссар полка, – говорит над моим ухом незнакомый голос.
Вскакиваю, протираю глаза. Спросонья ничего не разберу: кто переводчик, зачем я нужен комиссару.
– Переводчик, проснись, – произносит резкий голос комиссара полка.
Да, это я теперь переводчик…
В темной комнате круг света от коптилки, и в этом желтом мерцающем кругу стоит долговязый, нескладный немец в пилотке, обмотанный женским платком. Комиссар сидит в тени за столом, штабисты приподнялись со своих мест и с любопытством взирают на пленного.
– А ну, поговори с ним, – приказывает комиссар. Подхожу к немцу поближе. Он выше меня на целую голову и дрожит. Где это его прихватили?
– Ирэ намэ унд форнамэ? – начинаю я.
Так близко мне еще не приходилось видеть живого врага. Почему-то ощущаю неловкость.
Немец вдруг разражается потоком слов, на что-то, вероятно, жалуясь.
– О чем он? – спрашивает комиссар.
– Сейчас, – говорю я, вслушиваясь в невнятный лепет… Ни черта нельзя понять: сплошная мешанина из незнакомых слов.
– Биттэ, лангзамер, – прошу я.
– Да о чем это вы? – нетерпеливо снова спрашивает комиссар.
– Я спросил его имя и фамилию и попросил говорить медленнее… У него какой-то странный диалект.
– Байерн? – обращаясь к немцу, называю я наугад одну из известных мне земель Германии.
– О, я, – обрадованно кивает немец. – Пайерн. Аукспурк.
– Он из Баварии, из Аугсбурга… У них там очень своеобразный диалект, – докладываю я комиссару.
– Аугсбург я тоже понял, – вставая, говорит комиссар. – А какой он части?
Я перевожу вопрос. Немец отвечает.
Перевожу на русский трехзначное число – номер гренадерского полка, к которому принадлежит пленный. Это несложно.
– Ну, ладно. В штабе дивизии его допросят как следует. Отдыхайте, – говорит комиссар.