Весело, правда на свой лад, жил старо́ста в Бучаче; однако и ему один раз, по милости четырёх мешков, привелось испытать такое неожиданное, страшное горе, о каком он, конечно, никогда не мог даже и помыслить.
Дело началось, для того времени, очень просто.
Недалеко от местечка, в котором пировал и своевольничал Потоцкий, стояла на большой проезжей дороге корчма. Был жаркий летний день; солнце палило удушливо; в неподвижном воздухе было так тихо, что золотистая рожь, дозревавшая по окраинам большой дороги, не колыхалась даже ни одним колосом. Проезжих в такой жар не было; все бежали от солнечного припёка в прохладную тень и укрывались там, ожидая, когда спадёт дневной жар, чтобы отправиться дальше в дорогу. Поэтому, в растворённые настежь ворота корчмы никто не въезжал в это время.
На дворе корчмы стоял конь, привязанный к деревянной колоде; а на столбе, близ колоды, были развешаны седло, подпруга, уздечка, пара пистолетов и сабля. По всему этому видно было, что в корчму заехал освежиться какой-нибудь странствовавший шляхтич.
Действительно, в одной из комнат корчмы — молодой, высокий и плечистый мужчина добывал из дорожного вьюка разные мелкие принадлежности, необходимые в пути. Пересмотрев в порядке ли всё имущество, шляхтич хотел прилечь отдохнуть, как вдруг на дороге, а вслед затем и под самыми окнами корчмы, послышались конский топот и шум въехавшего в ворота тяжёлого экипажа.
Известно, что содержатели корчм всегда радуются заезжим гостям. Но на этот раз Ицко, содержатель прибучачской корчмы, сунувшийся было в окошко, отскочил от него, как ошпаренный, и бледный, трясясь всем телом, едва мог вскрикнуть: «ай, вай! старо́стес!» С этими словами он опрометью кинулся из корчмы.
В сенях между тем раздалось множество голосов и послышались грозные крики на растерявшегося Ицку.
Шляхтич, услышав шум, раздумал уже ложиться отдыхать и в ожидании вновь прибывших путников уселся на лавке подле стола. Вдруг дверь широко распахнулась. Ицко показался на пороге; одной рукой он держался за дверную скобку, в другой руке была у него ермолка, которую он, низко нагибаясь всем телом, опускал до самого полу, в знак своего уважения к шедшему следом за ним путешественнику.
Вошедший за Ицкой мужчина был человек уже пожилой, высокого роста; голова его была выбрита и только на макушке висел длинный чуб; длинные усы закрывали ему рот, глаза смотрели сурово. Лоб и толстый подбородок были покрыты множеством глубоких морщин. На нём был надет суконный кунтуш фиолетового цвета, доходивший до колен, с рукавами наотлёт; под кунтушем был атласный жупан светло-небесного цвета, застёгнутый под шеей брильянтовой запонкой. Опоясан он был литым серебряным поясом, с золотой бахромой напереди; у пояса, на шёлковой тесьме, была привешена кривая сабля с дорогой рукоятью.
Когда вошёл новый гость шляхтич встал с места, сделал несколько шагов вперёд и отвесил вошедшему пану низкий поклон.
— Откуда и зачем едешь один? — спросил грозно важный пан.
— Служил я при дворе покойного каштеляна Коссаковского, — отвечал почтительно шляхтич.
— Так-то… — проговорил протяжно пан.
— Да, ясновельможный, — перебил шляхтич, — я служил у разных панов, и служил у них и верно и честно.
— Порядочный слуга не трёт углов по корчмам! — крикнул сердито старо́ста.
— Я делаю это только во время дороги, — пробормотал оробелый шляхтич, — видит Бог, не иначе, ясновельможный пан.
— Знаю, знаю, и камень прирастает к месту, а ваш брат любит шляться с места на место.
— Что ж делать, ясновельможный! Человек ищет себе хлеба, и потому делает то что принуждён делать.
— Да кто ж тебя-то, брат, принуждает? Ведь ты сам говорил, что у тебя было место?
— Да; но Бог скоро прибрал в свою славу нашего пана; всем нам пришлось промышлять о себе, и теперь я ищу куска хлеба.
— А зачем искать? — спросил грозно Потоцкий. — Разве мой хлеб твёрд для твоих зубов?
— Высоки пороги у ясновельможного пана, а я человек неважный, — отвечал смиренно шляхтич, почтительно кланяясь Потоцкому.
— Ничего, брат, это ничего, — заметил Потоцкий, — если идёшь собирать грибы, клади каждый гриб в корзину; а то ваш брать объезжает мой двор, как будто в нём чума.
— Если б я мог пригодиться на что-нибудь ясновельможному пану, — поспешил заметить шляхтич.
С этими словами он опустил смиренно глаза, низко нагнулся и прикоснулся к старо́сте ниже колена тремя пальцами.
— Разве годится так шляться? едешь как какой-нибудь старый дед с торбой! Что у тебя здесь? — спросил вдруг старо́ста, взглянув на дорожный вьюк шляхтича.
— Пустяки, ясновельможный пан, — так, разные вещички, необходимые в дороге и для лошади и для человека.
— Это хорошо, — заметил снисходительно Потоцкий. — Что ж у тебя там?
— Скребница, щётка, гребень, бритва, есть кое-что из белья и из платья, а также кусок полотна и кусок кожи для заплаток.
— А ножницы есть?
— Есть, ясновельможный.
— А иголка, нитки, шило, дратва?
— И это есть, ясновельможный.
— А обсечка для подков, а щипцы, а молоток?
— И это есть, ясновельможный.
— Покажи же мне всё это.
— Будто бы вашей милости угодно видеть всю эту дрянь?.. — отвечал шляхтич, заминаясь и почёсывая свой чуб.
— Покажи, покажи, любезный, — повторил приветливо Потоцкий, — я хочу убедиться не врёшь ли ты.
Шляхтич развязал свой мешок, вынул оттуда всё то, что спрашивал у него ясновельможный и разложил на столе своё имущество. Старо́ста пересмотрел всё с большим вниманием.
— А где шнипер, чтоб кровь пускать? — вдруг грозно спросил Потоцкий, пристально взглянув на шляхтича.
Шнипера не оказалось.
— Что ж ты, братец мой, будешь делать, заговорил ясновельможный, — если у тебя конь захворает в дороге, да особенно в такие жары? — Настоящий шляхтич, — продолжал поучительным голосом Потоцкий, — должен иметь при себе всё, что может понадобиться в дороге и для человека и для лошади. Ты должен был иметь для лошади шнипер, а для себя ложку, нож, вилку, соль и перец. Где ты всё это достанешь в дороге? У тебя всего этого я что-то не вижу. Так какой же ты шляхтич, если ты не имеешь при себе всего необходимого? Эй! Иванка! — крикнул старо́ста, отворивши дверь в сени.
На зов пана вскочил в комнату огромный детина и остановился, как вкопанный, ожидая приказаний.
— Взять его, — пусть попляшет, — сказал грозно Потоцкий, показывая на шляхтича. — Он уж имеет от меня грамоту; нужно только приложить печать. Сорок плетей ему, — не больше!
Казак опрометью кинулся за своими товарищами. Шляхтич тоже было кинулся в двери за своей саблей, но не успел добежать до неё, как его обступила толпа казаков. С храбростью ничего не сделаешь против силы. Как ни отбивался, как ни барахтался шляхтич, казаки повалили его на землю; двое сели к нему на плечи, двое держали за руки и четверо за ноги. Началась расправа. Потоцкий молча смотрел на это.
— Ясный пан! Видит Бог, что я шляхтич! Ой, ой! — кричал наказываемый.
Не помогло ничто. Он получил сполна назначенное ему число плетей.
— Это, брат, ничего, — сказал Потоцкий, махнув рукой в то время, как шляхтич приподнимался с ковра, — это ничего; ты молокосос, а я старик, — помни, ты сам поблагодаришь меня за науку; она в лес не убежит.
Казалось, затем только и приезжал ясновельможный в корчму, потому что тотчас же после этого из ворот корчмы выкатила запряжённая шестериком коляска; в ней, полулёжа, сидел Потоцкий; шесть казаков ехало впереди экипажа и столько же сзади. Послышались потом конское ржание, гиканье, хлопанье бичей, и весь поезд понёсся вихрем по пыльной дороге.
Отъезжая от корчмы, Потоцкий дружески кивнул шляхтичу головой на прощанье. Бедняк стоял как ошеломлённый; он не мог ещё придти в себя, и сам не знал что с ним сделалось.
Кое-как добрался шляхтич до корчмы; пуститься верхом в дорогу не было никакой возможности. Заботливый Ицко натаскал в комнату сена и уложил на него шляхтича. Закрывшись плащом, шляхтич охал и скрежетал зубами. В течение нескольких дней Ицко имел попечение о его коне, а жена Ицки грела вино с мылом, и этим целебным составом натирался несчастный шляхтич, проклиная в душе виновника своих бед.
