Попили чай. Ребята кто дремал сидя, кто, растянувшись, уже спал.

Невестки ушли готовить постели. Собрав дастархан и посуду, Гульнар поднялась к себе. Зажгла лампу, долго сидела неподвижно.

Внизу, во дворе, — тишина. Мирза-Каримбай не вернулся. Молодая женщина была рада, что старик задержался, и пожалела, что не оставила на ночь мать. Сейчас звать было уже поздно.

Она постелила постель. Перед тем как лечь, вспомнила об остывшей еде. В течение дня, кроме утреннего чая, в доме готовили два раза, но молодая женщина сегодня ни к чему не притронулась. К тому же не хотелось обидеть мать. Гульнар взяла чашку с супом, принялась есть большой деревянной ложкой. Не съев, однако, и половины, она почувствовала резь в желудке. Отодвинула чашку, задула лампу и тяжело опустилась на подушку.

Немного погодя у Гульнар закружилась голова, и звезды, казалось, еле мерцали, точно сквозь пелену тумана. А желудок будто рвал кто безжалостно и жевал, причиняя страшную боль.

«Что со мной? — испугалась Гульнар. — Никогда такого не было! От беременности, что ли? Нет, это что-то другое!..»

Молодая женщина, опираясь на локти, наклонилась через перила беседки в сторону сада. Ее тошнило, душили непрерывные спазмы, казалось, все внутренности подступили к горлу. Ноги подкашивались, по телу пробегали судороги. Она опустилась на ковер и ползком кое-как добралась до постели. А во дворе — ни звука.

«Если позвать кого, потом будут смеяться», — подумала Гульнар. Но с каждой минутой ей становилось все хуже, от боли уже захватывало дыхание. Она не вытерпела и закричала:

— Мать! Позовите мать!

Через некоторое время наверх с лампой поднялась Турсуной.

— Что, испугались? Можно ли в полночь тревожить всех только из-за того, что остались одна? — ворчливо заговорила невестка, но, приблизив к лицу Гульнар лампу, вдруг испуганно вскричала: —Ой, что с вами? Вы корчитесь вся… Скорпион укусил?

Гульнар не ответила.

— Сейчас разбужу Хакима-ака, он позовет тетушку Гульсум! — заторопилась Турсуной и, оставив лампу, побежала вниз.

Пришли Хаким-байбача, Гульсум-биби, Нури. Но Гульнар уже была без памяти.

— Доченька, что болит у тебя? Взгляни на меня, цветок мой! — запричитала Гульсум-биби.

Услышав родной голос, молодая женщина медленно открыла глаза, показала слабой рукой на чашку:

— Поела — и… худо мне стало…

У нее снова появились корчи, лицо и губы посинели, глаза наполнились ужасом.

— Яд! — вдруг вскрикнула Гульсум-биби… — Кто же отравил тебя, стрела молнии ему в голову?.. Ах, я несчастная! Это яд, яд!.. — кричала она не своим голосом.

Хаким-байбача рванул Гульсум за плечо, выкатив глаза, заорал:

— Замолчи, бессовестная тварь! Кому нужно ее травить? Чтоб я не слышал этого больше! Всякая болезнь от бога! А она — яд!.. — Хаким пристально посмотрел на помертвевшую Гульнар, потом хмуро взглянул на Нури. — Сейчас пошлю Ярмата-ака за табибом.

Байбача спустился вниз. Вслед за ним побежала и Нури. Она с первого взгляда поняла, что Гульнар отравлена, и догадалась, что сделал это Салим.

«Зачем он так поторопился? — досадовала Нури. — Почему не поручил мне? Я так бы все обделала, что никакой табиб не догадался бы».

— Воды… Воды!.. — Гульнар хваталась за грудь, за горло, металась в постели.

Турсуной побежала за водой. Гульсум осталась у дочери, растерянная и беспомощная.

Гульнар, превозмогая позывы к рвоте, через силу проговорила:

— Это яд… Салим подсыпал. Где он? Кроме него, сюда никто не входил…

— Ты видела? Он был здесь! — дико закричала Гульсум-биби, прижимая дочь.

— Да… Жизнь моя и без того была отравлена. Теперь избавлюсь… Он в тюрьме… Я умираю… не пришлось увидеть… Так и осталось неисполненным мое желание. Айи… Прощайте, айи…

Гульнар затихла.

Гульсум-биби вдруг вспомнила об одном средстве: когда-то она слышала, что от яда помогает овечий помет. Его надо истолочь, развести в воде и поить больную, процедив через тряпку. Она не сбежала, а скатилась по лестнице во двор. Прихрамывая, побежала к хлеву. Набрала в темноте горсть помета, высыпала в чашку с водой и, на бегу разминая его, бросилась наверх.

У изголовья больной с чашкой воды в руке стояла растерянная Турсуной. Старуха метнулась к постели и вскрикнула: в полуоткрытых глазах Гульнар уже погасла жизнь. Гульсум прижала к груди дочери сморщенную, худую руку. Потом отшатнулась и, подкошенная, свалилась на пол. Вопль ее потряс тишину ночи…

На седьмой день, как положено обычаем, по Гульнар справили поминки. Наутро Ярмат и Гульсум сходили на могилу дочери. Передав могильщику плов, лепешки и деньги на свечи, они прошли к свежему холмику, насыпанному под большим тутовым деревом на краю кладбища. Обнимая могилу и прижимаясь к земле мокрыми щеками, они долго плакали. Наконец, обессилевшие от слез, возвратились под навес.

Было решено, что Гульсум-биби уедет к себе на родину. Получилось это неожиданно. К ним случайно зашел самаркандский родственник, сын старшей сестры Гульсум. Простой кишлачный парень этот высказал им искреннее участие и нашел, что сейчас самое лучшее — это отправить убитую горем тетушку к его матери. Гульсум была против отъезда. Она говорила, что сначала проведет все положенные обряды, а потом готова отправиться хоть в могилу. Но, в конце концов уступив настояниям мужа, вынуждена была согласиться.

Ярмат пересчитал деньги, которые по копейке, по пятаку в течение десятка лет собирал «про черный день». Оказалось около ста сорока рублей. Деньги он вручил племяннику на расходы.

К хозяевам Ярмат не пошел. В эти дни он не мог и не желал никого из них видеть. Он вообще стал неузнаваем. Рачительный слуга и преданный раб Мирзы-Каримбая, верно служивший ему почти двадцать лет, теперь он ни за что не хотел браться. Целые дни проводил в угрюмом молчании где-нибудь в дальнем углу двора или у себя под навесом, словно вынашивал какую-то тяжелую думу.

В доме бая к смерти Гульнар отнеслись холодно. Все решительно отвергали возможность злого умысла, ссылаясь на волю судьбы. Однажды Мирза-Каримбай сам заговорил об этом с Ярматом. Пришел под навес и сказал, словно о чем-то предупреждая:

— Гульнар умерла своей смертью. А со смерти какой может быть спрос? Я сам очень горюю. Но подозревать здесь что-либо нечистое — нехорошо. За это и ответить можно.

Ярмат промолчал, но так взглянул на хозяина, что тот невольно попятился.

После отъезда Гульсум-биби Ярмат почувствовал себя еще более одиноким и несчастным. Терзаясь горем и раскаянием, он как безумный целыми днями бродил по тем местам, где в рабском труде поседела его голова, где он закопал в землю не только лучшие годы своей жизни, но и единственную дочь.

Как-то вечером он зашел на байский двор. У больших ворот стоял запряженный фаэтон. На козлах, в ожидании кого-то из хозяев, неподвижно застыл недавно нанятый кучер Игамберды. Ярмат спросил:

— Куда собрался?

— Салим-ака в Скобелев[99], кажется, уезжает. Надо отвезти на вокзал.

Ярмат посмотрел на кучера, на мягкое сиденье фаэтона, помолчал минуту, как бы раздумывая над чем-то, и неожиданно предложил:

— Ты займись чем-нибудь другим. Я сам отвезу. Кстати, и дело у меня есть на вокзале.

Старик уселся на место кучера.

Немного погодя с чемоданом в руке из ичкари вышел Салим. Прежде чем сесть в фаэтон, байбача закурил и при свете спички увидел Ярмата.

— А, старина! Не утерпел, самому захотелось проводить? — заговорил он, явно заискивая. — Вам бы надо еще на покое побыть — трудно перенести такое горе… Ну ладно, раз решили, погоняйте быстрей, опоздать могу.

Колеса неслышно катили по мягкой пыли дороги. Салим-байбача был в хорошем настроении, говорил без умолку. Он рассказал, что пробудет в Скобелеве недели две, потом поедет в Петербург, а после окончания войны обязательно отправится путешествовать за границу. Он расчувствовался, даже посоветовал Ярмату написать письмо Гульсум-биби в Самарканд, чтобы она не задерживалась там и возвращалась поскорее.