До простых людей квартала черед еще не дошел. Если в улочке вдруг появлялся какой-нибудь чапан[54], глаза тойбаши[55] начинали метать искры. Беднягу, обладателя чапана, ненароком, по простоте душевной зашедшего раньше положенного времени, незаметно оттирали к дувалу, шипели: «Почему такая прыть?!» — и так же незаметно впихивали в какую-нибудь соседскую калитку. Мирза-Каримбай в этом отношении был особенно строг, он заранее предупредил всех тойбаши: «Чтоб никакого нарушения порядка! Каждый должен быть принят в свое время, в своем месте и соответственно его положению и сословию!»

На долю Юлчи выпало прислуживать знатным гостям. Среди такого множества важных людей юноша чувствовал себя очень стесненно: ему все казалось, что он нечаянно толкнул кого-то или наступил кому-то на ногу. Особенно злило Юлчи то, что в покоях, отведенных для пира, было так тихо, точно их залило водой. Все гости говорили шепотом, а у тойбаши словно языки поотрезали: между собой они объяснялись только знаками, распоряжения давали только движениями рук и глазами — подать столько-то блюд плова, принести столько-то подносов фруктов. Ходить здесь нужно было быстро, но бесшумно, руки освободились — сейчас же почтительно сложи их на груди. Даже чайником или чашками загреметь нельзя… Когда выпадала свободная минута, Юлчи отходил к порогу, отчужденно поглядывал на гостей «великого тоя» и думал: «Это не той, а поминки!.. Не понимаю, чем тут можно гордиться и хвастать?..»

Освободившись от хлопот по тою, Юлчи прошел в людскую — небольшую хибарку, которая была приткнута в дальнем, глухом углу двора и потому бросалась в глаза среди других построек.

Уже стемнело. Юноша зажег маленькую лампу с отбитым до половины стеклом и сидел одинокий и всеми забытый.

Хибарка была низкая и сырая. На высоком месте[56] по земляному полу была разостлана полусгнившая черная кошма: ближе к двери — пол голый. В стенной нише стоял старый ящик, на нем два рваных одеяла и грязная жесткая подушка, набитая шерстью. Здесь ночевали батраки, приезжавшие по какому-либо делу из загородных владений бая.

Юлчи попал в людскую впервые. Занятый обслуживанием гостей, а еще больше по своей застенчивости, юноша, несмотря на обилие угощений на тое, остался полуголодным. Он сидел на кошме, прислонившись спиной к холодной глинобитной стене, и думал: «Что за люди живут в этом доме? Каждый занят только самим собой, а у всех вместе только и заботы — показать свое богатство и важность. Вот я — родственник, а сыт ли я, голоден ли, никто из хозяев даже и не вспомнит…»

Появилась голова Салима-байбачи, не решавшегося войти в это темное, грязное помещение.

— Ты здесь, Юлчибай?

— Ассалям! — из вежливости Юлчи поднялся. — Что же вы так и не показались на тое, Салимка?

— В магазине был, — невнятно пробормотал байбача. — Ярмата сейчас нет, — ты заложи фаэтон, съездим в одно место.

— Фаэтон? — широко раскрыл глаза Юлчи.

— А, ты еще не видел? Это как у извозчиков. Уже целый месяц ездим. Новый конь, новый фаэтон. Он в большом сарае. Сумеешь запрячь?

— Попробуем.

— Давай быстрей!..

…Фаэтон остановился на одной из улиц нового города, у подъезда одноэтажного здания, из окон которого лился яркий электрический свет. По обе стороны подъезда выстроился длинный ряд извозчичьих колясок.

Салим-байбача сошел с фаэтона и, бросив на ходу: «Жди меня здесь!» — быстро взбежал по ступенькам крыльца и скрылся за дверью.

Ночь была темная, туманная. Редкие фонари скупо освещали широкую прямую улицу тусклыми, холодными лучами.

— Как живешь, братец? — легонько толкнул кто-то Юлчи.

Юлчи по голосу узнал Джуру — кучера Джамалбая.

— А, Джура-ака, здоровы ли? — обрадовался он и протянул для приветствия руку.

Джура, окинув внимательным взглядом коня, затем фаэтон, спросил:

— Когда купили? Конь мелковат, кажется.

— Говорят, недавно. Я первый раз выезжаю. До этого, наверное, Ярмат-ака гонял.

— Скверное это занятие. Будешь скучать, томиться, поджидая хозяина, дрожать на холоде как осенний лист.

— Куда это мы приехали? — поинтересовался Юлчи.

— О, это «седьмое небо». Сюда не каждый может попасть… — Заметив недоуменный взгляд Юлчи, Джура прибавил: — Здесь то самое место, где наши молодые баи развеивают отцовские денежки…

— Ну, что закажем? — спросил Салим-байбача.

— А что покрепче. Я — за коньяк, — ответил хлопковик Джамалбай.

— Нет, я пью красное, — возразил Салим.

Джамалбай, заскрипев стулом, пошевельнулся грузным своим телом, оперся мясистыми руками о стол, покрытый белой скатертью, склонился к Абдушукуру:

— Таби шума[57]? Говорите, Абдушукур!

— Я… — засуетился Абдушукур. — Я и сам не знаю, что мне больше подойдет. Доктора предписывают мне коньяк. Пусть будет коньяк.

Салим-байбача пошутил:

— Вы всегда чокаетесь с Джамалом-ака. Составьте хоть раз компанию мне — пейте красное!

— Человек этот — мой благодетель и наставник, — серьезно ответил Абдушукур.

— Интересно! Каким это образом безграмотный человек, не умеющий поставить своей подписи, может быть наставником такого ученого человека, как вы? — хитро прищурил глаза Салим.

Абдушукур улыбнулся.

— Из истории известно, что многие святые были людьми неграмотными. Даже пророк наш не был умудрен грамотой, Салимджан!

— О, Абдушукура не переговоришь, его сам бог скроил для разговоров, — отдуваясь, рассмеялся Джамалбай.

Официант принес коньяк и красное вино, а немного погодя подал шашлык по-кавказски.

С каждым выпитым стаканом все больше краснели лица приятелей, живей разматывался клубок беседы.

— Пейте, Салимджан, пейте, Абдушукур! — воскликнул Джамалбай. — Короткую жизнь на этом свете надо провести как можно веселее и слаще. Вчера мы малость сыграли в карты, а потом здорово выпили. Так я обскакал там даже одного московского фабриканта — выиграл у него четыре тысячи и в выпивке оставил далеко позади, ей-богу! Он все удивлялся: «Неужели, говорит, мусульмане так пьют? Ну-ка, пейте, пока, как говорится, не остыло».

Абдушукур, довольный тем, что он сидит в ресторане, доступном только богачам, на память начал читать по-персидски рубаи[58] Омара Хайяма.

Заметив, что его собутыльники не все поняли, Абдушукур поспешил разъяснить им смысл рубаи.

Джамалбай похвалил:

— Очень занятная песня! Только почему вы сложили ее по-таджикски, а не по-своему?

— Извините, это не по-таджикски, а по-персидски, и не песня, а рубаи… Рубаи поэта Омара Хайяма, — ответил Абдушукур.

— Ах, вон как! — рассмеялся Джамалбай. — Ну, разумеется, для вас сложить что-нибудь похожее так же трудно, как выжать воду из камня. Но вы, мулла Абдушукур, все же попытайтесь, может, что и получится… — Джамалбай передохнул, опрокинул в рот стакан коньяку. — А он, видно, получше меня пьяница был, этот таджик, как его… Омар Бахрам, кажется?.. Ну ладно, ладно, я немного ошибся. Пусть будет Омар Халлам. А вот вы только и умеете: «Откроем глаза! Будем наслаждаться в цветущем саду науки! Срывайте с глаз завесы невежества!..» А у кого из нас глаза закрыты этими самыми завесами! У меня? У Салимджана? У Хакима-байбачи? Да и все наши баи разумные люди. Они потому и разбогатели, что у них ум есть. Не так ли, Салимджан? -

— Глаза у нас открыты, Джамалбай-ака, верно, — вмешался в разговор Салим-байбача. — Но все же между грамотным, ученым купцом и неученым есть разница. Грамотный бай сам разбирается во всем, редко ошибается в делах.