— Какие вести из Ленинграда?
Оказывается, помнил о малолетнем внуке Журавлевых, потерявшемся летом прошлого года.
— Пока ничего не известно, — ответил Овчаренко и тайно устыдился своего ответа, потому что еще не написал письмо в Ленинград дочери Журавлевых. Несколько раз собирался написать, да все откладывал. Сообщить человеку радость — легко и просто, а как сообщить горе, к тому же такое огромное?..
Нигде люди не сближаются так быстро, как на войне, в бою. Бой раскрывает человека, обнажает все его достоинства и недостатки. Говорят, чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Может, это верно в мирной жизни, но не на войне. Здесь все на виду.
Шаурова с первых дней полюбили в бригаде за его простой, веселый нрав. Он знал по имени и отчеству всех офицеров бригады, знал по фамилии многих солдат. Весть о том, что Шауров уезжает из бригады, быстро разнеслась, и солдаты вслух высказывали свое сожаление. Вот и сейчас, как только Шауров вышел из машины, его обступили солдаты. Им хотелось услышать его всегда интересный рассказ о событиях на фронтах, остроумную шутку. И хотя звание комиссара было давно упразднено, в бригаде полковника Шаурова звали только комиссаром.
Повеял южный ветерок, и сразу потеплело, ветер разогнал тучи, небо прояснилось. Полковник беседовал с солдатами.
К группе собравшихся подошел солдат Евдокимов, которому несколько дней назад был вручен орден Славы II степени. Полковник взглянул на него, заулыбался:
— Вот, товарищ Евдокимов скоро получит еще один орден Славы, полным кавалером приедет в свое село. От девчат отбоя не будет…
Неожиданно прозвучала команда «воздух». Послышался гул приближающихся самолетов.
— По местам, ребята! — распорядился полковник и отошел под высокую сосну.
Солдаты бросились во все стороны. Затрещали зенитки. Полковник взглянул на небо и увидел, как вражеские самолеты сбросили бомбы. Черные точки, быстро увеличиваясь, стремительно неслись к земле. Шауров сделал еще несколько шагов вперед, залег возле сосны. Сотрясая землю, начали рваться бомбы. Враз все вокруг затянуло дымом, запахло гарью, воспламенились верхушки деревьев.
Отбомбившись, самолеты улетели. Овчаренко стряхнул землю с комбинезона, протер запорошенные глаза, посмотрел туда, где лежал полковник, но его там не было. Наверно, успел куда-то отползти, подумал он. Сделал несколько шагов к воронке, образовавшейся на месте сосны, но, почувствовав боль в правой ноге, присел на землю, снял сапог. Открытая рана залила кровью портянку. И вдруг, словно ножом, полоснули по сердцу слова: «Комиссар убит!» Забыв о ране, Овчаренко бросился туда, откуда раздался голос, и увидел бездыханное тело полковника.
Шаурова убило взрывной волной, не оставив на теле ни одной царапины.
В тот же день поздно вечером с группой других раненых Овчаренко привезли в полевой госпиталь. Пожилой хирург с усталыми глазами осмотрел его рану и назначил операцию.
Овчаренко не раз приходилось видеть раненых, но то, что он увидел в госпитале, поразило его. Каких только калек здесь не было! На фоне их свою рану он считал ничтожной. Да оно, по сути дела, так и было. Овчаренко глядел на врачей и думал: каким же мужеством и нравственной силой должны обладать эти люди в белых халатах, беспрерывно видящие страдания и муки людей, которых им предстоит лечить не только от физических недугов, но и от душевных заболеваний. Некоторые тяжело раненные впадали в отчаяние, теряли веру в жизнь. А врачам надо было вернуть им эту веру. Овчаренко ловил себя на мысли, что прежде он недооценивал труд врачей, считая, что их труд ни в какое сравнение не идет с трудом солдата…
Через несколько дней после операции Овчаренко санитарным поездом отправили в тыл.
Бывший дом отдыха, расположенный в живописном месте, недалеко от областного центра, был переоборудован под госпиталь. Внешне здесь мало что напоминало о войне. Вечерами улицы городка освещались электрическим светом, от которого давно отвыкли фронтовики. А главное — не было слышно ни противного воя снарядов, ни надсадного гула самолетов. Но это только на первый взгляд. Война и здесь, в глубоком тылу, повсюду показывала свой страшный оскал: опустели полки магазинов, обеднели меню в столовых, люди ходили в изношенной одежде, удлинилось время рабочих смен. В госпитале все, от главного врача до няни, работали по десять-двенадцать часов в сутки.
На другой день после операции Михаил проснулся от того, что на его койку падал мягкий свет утренней зари. Вокруг стояла непривычная тишина. Снова прикрыл глаза и не услышал, как к койке подошла сестра и вполголоса, так чтобы не помешать другим, сказала:
— Хорошо, что вы проснулись. Сейчас сделаем перевязку и измерим температуру.
Голубоглазая, подвижная, с приятным голосом, медицинская сестра Валя понравилась Михаилу, как говорят, с первого взгляда. За нежный певучий голос и стремительные движения ее прозвали Синичкой. Имя это прижилось за ней. Ее называли так не только сестры, но и врачи. Девушка быстро сделала перевязку, записала температуру, кистью руки мягко провела по щеке Михаила и выпорхнула из палаты так быстро, что он и спасибо не успел сказать. Михаил уже несколько раз пытался объясниться с Валей, но она, очевидно догадываясь, о чем предстоит разговор, ловко уклонялась от него. Михаил с нетерпением ждал того момента, когда врачи разрешат ему передвигаться, Каждый раз, когда Валя появлялась в палате, Михаилу казалось, что палата наполнялась новым светом. Он старался подольше задержать ее, но безуспешно: она вечно торопилась. Однажды Валя пришла в палату с костылем в руках и, подойдя к койке Михаила, пропела:
— Дела наши, товарищ капитан, идут на поправку. Вот вам помощник, — и подала Михаилу костыль. — Подымайтесь, пожалуйста, первые шаги сделаем вместе…
Несколько дней спустя они встретились лицом к лицу в длинном пустом коридоре. Михаил осторожно взял девушку за руку и, смущаясь, перешел к разговору, к которому давно готовился, но все получилось как-то нескладно. Лицо Вали покрылось румянцем.
— Простите меня, пожалуйста, но вы не первый так говорите. Я вас не осуждаю, но…
Валя не досказала. Приветливо улыбнулась, и ее беленький, чистенький халат, пахнущий мятой, мелькнул в дверях палаты.
Опираясь на палочку, Михаил вышел на улицу. Во дворе госпиталя в одиночку и группами бродили выздоравливавшие. На ветках резвились воробьи. Охваченный непонятной тоской, он опустился на скамейку. Он досадовал на себя, что не сумел как следует объясниться с Валей. «Нет, в двух словах сказать все, что думаешь, невозможно. Сегодня напишу ей письмо».
В тот же день Михаил встретил лечившего его врача, спросил:
— Скажите, доктор, я могу надеяться на скорую выписку?
— Надеяться, мил человек, никому не возбраняется, даже надо, без надежды человек жить не может. Пока живем — надеемся, — профилософствовал врач, добавил: — Ни одного лишнего дня держать вас здесь не будем…
Что подумала Валя, прочитав его письмо, Михаил не знал. Но два дня подряд в палату вместо Вали приходила ее подруга Дина. Дина лукаво поглядывала на Михаила, видимо, ждала, что он спросит ее о Вале, но он истолковал отсутствие Вали по-своему и не решался спросить, хотя сильно переживал. И тогда Дина осмелела. Она подошла к Михаилу, тихо спросила:
— Вы не желаете проведать больную? Она у меня на квартире. У нее температура…
Через пару минут Михаил стоял перед дежурным врачом и взволнованно просил:
— Доктор, разрешите мне на два часа отлучиться из госпиталя. Здесь рядом. Я к обеду возвращусь.
Врач нашел историю болезни Михаила, посмотрел ее, добродушно улыбаясь, ответил:
— Ох, эти выздоравливающие… Не опаздывайте.
Более двух месяцев Михаил, говоря солдатским языком, прокантовался в госпитале, хотя полагал, что рана у него пустячная. Он все еще ходил с палочкой, но врачи пообещали, что очень скоро и в ней отпадет нужда. На письма, отправляемые в родное село, никто не отвечал, назад они тоже не возвращались. Овчаренко чувствовал, что стряслось что-то недоброе. Посоветовался с Валей и написал письмо на имя председателя сельсовета. Вскоре пришел ответ, и он узнал страшную правду. Валя проявила все свое умение, чтобы вывести его из душевной депрессии, вместе с ним переживала его большое, непоправимое горе.
