— В расположении роты — начальник политотдела, — предупредил Овчаренко кто-то из солдат. Но он уже сам заметил полковника, стоявшего у танка в окружении солдат. Полковник, как всегда, рассказывал что-то интересное, солдаты улыбались. Овчаренко подошел к нему, чтобы доложить, но полковник резко оборвал его:

— Где вы ходите? Не своим делом занялись, товарищ старший лейтенант, вместо того чтобы готовиться к маршу…

Овчаренко стоял по стойке смирно, молчал. Он знал, что старшие начальники не любят длинных оправданий, а сказать о причине в нескольких словах он не мог. К его удивлению, полковник тут же сменил тон, сочувственно спросил:

— Как ее состояние?

— Положили на операционный стол.

Бумага, в которую был завернут портрет вождя, оборвалась. Полковник заметил рамку:

— Что это у вас?

— Портрет Ленина, — ответил Овчаренко и, освободив его от остатков бумаги, протянул полковнику.

Разглядывая знакомые, дорогие черты лица на портрете, полковник спросил:

— Где вы его взяли?

Овчаренко рассказал коротко об истории портрета, а когда закончил, полковник переспросил:

— Так говорите, что фашист в него стрелял?

— Да, но, к счастью, не попал. — Овчаренко показал на пулевое отверстие в нижнем правом углу рамки. — Теперь будет со мной в танке вроде как член экипажа…

— У вас прекрасная реликвия, товарищ старший лейтенант. Надо, чтобы о ней знали во всей бригаде. Если не возражаете, я попрошу армейскую газету рассказать об этом, — сказал полковник.

Вскоре после отъезда начальника политотдела прозвучал сигнал к выступлению. Бригада двигалась на запад.

Сдача теплых вещей в селе шла из рук вон плохо. Кроме пары теплых носков, что принесла двоюродная сестра Остапа Халимона, никто ничего не сдавал. Староста и два полицая, которыми он уже успел обзавестись, с раннего утра заправленные самогоном, мотались по дворам, угрожали, но это мало помогало. Особенно свирепствовал ефрейтор Отто Штрейхер, которого сами немцы прозвали Тихим Отто за то, что с начала войны он ни разу не вынул пистолета из кобуры. Он не любил шума. Тихий Отто разработал свой особый способ убийства и очень гордился этим. У него были свои планы. Он шарил по дворам, вылавливал кур, а если попадался поросенок, тоже не брезговал. Связывал веревкой поросенку задние ноги, перекидывал через плечо и так волок через деревню. Визг приводил людей в дрожь.

Однажды на Отю — так прозвали Отто Штрейхера крестьяне — напали собаки, он, несмотря на свою тучность и неповоротливость (чистый вес ефрейтора составлял сто два килограмма!), изловчился, схватил одну из собак за хвост и на глазах у изумленных ребятишек задавил ее. Еще когда Отто служил надзирателем в концентрационных лагерях, он и там не стрелял в свою жертву, а давил ее. С тех пор у него выработалась хищная привычка давить все живое: кошку или собаку, поросенка или курицу, но самое большое наслаждение испытывал он, когда случилось задавить человека. Это был садист самого высокого пошиба. Он любил повторять слова своего фюрера: «… мы оккупируем территории с весьма высоким процентом славянского населения. Мы обязаны истреблять его, это наша миссия…»

Если случалось, что Отто несколько дней никого не убивал, он ходил мрачный, тяжело сопел, ни с кем не разговаривал. В такие минуты его побаивались даже немецкие солдаты: старались держаться от него подальше и уж, конечно, ни в коем случае не спорить. Сам комендант побаивался ефрейтора. Правда, Тихий Отто устраивал его в той части, что мог все добыть. Слава о черных делах ефрейтора распространилась далеко за пределы деревни. Родители пугали его именем непослушных детей. Однажды, в феврале, бродя по селу, Отя заметил мальчика лет четырех, одетого в огромные сапоги, который неуклюже переходил улицу. Отя окликнул малыша: увидев чужака, мальчик испуганно остановился. Отя достал из кармана губную гармошку, приложился к ней губами. Глаза мальчика потеплели, он заулыбался. Отя протянул ему гармошку: на, мол, возьми. Желание получить такую красивую игрушку перебороло страх, и мальчик протянул ручку. В этот миг огромные пальцы Оти, словно клещи, сдавили ребенку горло…

Страх, вызванный деянием ефрейтора, был настолько велик, что некоторые жители Снежинки побросали свои дома и перебрались в другие деревни.

Мария Овчаренко жила в избе, которую ей построил колхоз после смерти мужа — первого председателя колхоза. Изба выделялась тем, что была покрыта светлым шифером. Она-то и привлекла внимание Оти. Он дважды пытался зайти туда, но безуспешно: каждый раз на дверях висел замок. Мария жила одна. Младшие сыновья, оба комсомольцы, ушли к партизанам и лишь при случае подавали о себе весточку.

Сегодня Мария пошла на другой конец деревни проведать сестру. Возвратилась во второй половине дня. На улице кружила пурга, в избе потемнело. Она достала лампу, протерла стекло, но зажигать побоялась. С тех пор, как в село пришли немцы. Мария из неосознанного страха не зажигала свет. Молча сидела, вспоминала пережитое, думала о сыновьях. Взглянула на ходики, что висели на стене, — было только без четверти пять — и решила все-таки зажечь лампу. В избе стало немного уютней, Мария подняла с пола кошку, что терлась у ее ног, посадила на теплую лежанку и вспомнила, что не закрыла двери на засов, — собиралась еще принести дров из сарая. Метнулась в сени и там нос к носу встретилась с Отто.

— Гутен абенд! — сказал Отя, вваливаясь в хату.

Мария от страха онемела. Несколько секунд стояла неподвижно; ей бы выскочить на улицу, а она, словно загипнотизированная, пошла следом за немцем в хату.

Гость без приглашения снял шинель, развалился на табуретке возле стола, разглядывал избу. Мария пришла в себя, решила во что бы то ни стало выбраться из дома. Пусть берет, что хочет, но оставаться с ним под одной крышей было выше ее сил. Но как только она ступала шаг к дверям, гость грозно останавливал ее окриком: «Цюрюк!»

Она поняла, что попала в западню, и лихорадочно думала, как из нее вырваться. Прикинулась веселой, стала толковать Отто, что сейчас сбегает за шнапсом, принесет яйки и они поужинают. Мария не знала, что Отя, в отличие от своих сослуживцев, глушивших самогон, не прикладывается к спиртному. Выслушав хозяйку, он несколько раз повторил «гут, гут», но, как только она порывалась к дверям, снова грозно рычал: «Цюрюк!»

Мария подумала: единственное ее спасение — это топор. Но топор лежал в сенях, а туда она не могла попасть. Мария остановилась у теплой лежанки, гладила рукою кота и глядела на немца. Ее поразили его руки: длинные, необыкновенно толстые пальцы, покрытые рыжей шерстью, словно у обезьяны.

Отто медленно достал сигареты, закурил, потом прошелся по избе, зачем-то посмотрел в окно, — на улице было уже совсем темно, — повернулся к хозяйке и сказал:

— Битте, кофе.

Мария, как могла, объяснила, что кофе у нее нет, есть чай.

— Битте, — повторил немец.

Мария бросилась на кухню, вспоминая, где лежит кухонный нож, — им она сможет защитить себя, но почти неслышно следом за ней на кухню пробрался Отто. Она увидела его страшные глаза, протянула руку к ножу, но в это мгновенье фашист схватил ее за горло, повалил на пол, прижал коленом ей грудь…

Отто неторопливо пошарил по избе, взял полушубок и старые, подшитые валенки, связал все веревкой и отложил в сторону. Затем собрал на стол кучу всякого хлама, облил из лампы керосином и поднес зажигалку…

Возле горевшего дома беспомощно толпились женщины и дети. Они еще услышали, как в комнате отчаянно пищал кот. Клим подъехал, когда рухнули стропила дома. Ни к кому не обращаясь, он спросил:

— А где Мария?

Ему никто не ответил. Тогда он высказал предположение:

— Наверно, сгорела, бедняжка…

…Бой за населенный пункт Гремучие Ключи, который значился на карте, а на самом деле был до основания стерт войной, закончился поздно вечером. Противник отошел, или, как выражалась геббельсовская пропаганда, «выравнял» свои позиции, оставив на поле боя много техники и трупов. В бригаду, наконец, доставили письма. Никто не знал, чего там больше: радости или горя, однако всем хотелось поскорей получить долгожданный конверт, а чаще всего — бумажный треугольник.