— Отпусти, твое сиятельство. Калека я…

— Вижу, — сказал Ушаков и обернулся к писарю — Что там у нас на одноногих есть?

— На Нарвской заставе, ваше сиятельство, — загундосил тот, — какой-то хромой ухайдакал будочника и унес эвонную алебарду. На Охге семья зарезана, трое душ. Соседи видели хромого с узлом. Возле крепости святых апостолов Петра и Павла хромой ни пал на монашку, утянул ее в дрова и склонял к сожительству…

— Хватит пока, — остановил писаря Ушаков и глянул на Кулебаку. — Вишь ты — к преступному сожительству. А ты хошь, чтоб я отпустил тебя.

— Какая монашка? — обомлел Кулебака.

— Какая монашка? — спросил Ушаков у писаря.

— Тут не сказано, ваше сиятельство. Монашка, и все. Это у него надобно спросить.

— Чего-то утренничек ноне студеный, — передернул плечами Ушаков. — Эй, греться давай!

Появились двое катов с жаровней, полной горящих углей, третий, в красной рубахе с одним засученным рукавом, стал снимать со стен железный инструмент и бросать на жаровню.

— Не знаю я никакой монашки! — рухнул на колени Кулебака.

— Зато знаешь, на кого вчерась «слово и дело» показывал. А ноне, видать, протрезвел и напужался, так? Ну, так? Говори, не бойсь! Страшней, чем тут, нигде не бывает.

— Милый, дорогой, я ж солдат-калека, воевал, от царицы медаль имею…

Писарь проворно подскочил к Ушакову, что-то шепнул, и тот встал — по ступенькам в пыточную входил Бирон.

— Ровно ничего, светлейший герцог, — виновато развел руками Ушаков.

— Плохо, граф! Это не есть работа, это есть дерьмо!

— Да что он у меня один, что ли? — вдруг озлился Ушаков. — Крутишься тут, как уж на палочке, и все нехорош!

— Ваше!.. — Кулебака бросился к Бирону. — Высоч… Я в плену был! Российскую армию спас! В Крыму! Генерал Ласси…

— При чем тут генерал Ласси? — оторопел Бирон.

— Двадцать целковых в награду дал! Ласси! За то, что я по гнилому морю войска российские провел! Бахчисарай тады взяли.

— Гм, гм, а верно. Мне Ласси говорил о каком-то… — Бирон поморщил лоб. — Прозвище у него было… Вроде какой-то русской еды…

— Кулебака! — с надеждой вскрикнул инвалид. — Так энто я и есть, ваша светлость! Скажите графу, а то ни за что запытает.

Снежно. Тихо. На крыльце Летнего дворца стоял караул преображенцев. Гвардии капитан Нефедов, тот самый, что когда-то сообщал о полной капитуляции шведов, поскрипывая ботфортами, прошел по мраморной лестнице.

Один из караульных, огромный Фрол Зернов, молча плакал. Слезы текли по жестким солдатским морщинам.

— Ничего, братец, сделать не могу. — Нефедов белыми перчатками сбил с лосин пылинку. — Мужайся, братец, такая твоя планида…

Со второго этажа грохнул выстрел. Закружилось воронье.

— Ее императорское величество изволили проснуться! — из дверей выглянул лакей.

Еще раз гулко ударило ружье, и на мраморные ступени упала раненая галка.

— Зернов, убрать! — приказал, поморщившись, Нефедов.

Зернов совком подцепил птицу и понес к стоявшей у кустов кадушке, полной битых галок, воробьев и ворон.

Еще выстрел. Еще! Отчаянный писк в кустах.

— Ведь птицы небесные… Неужто не жалко? — вздохнул один солдат.

— Не рассуждать! — крикнул Нефедов. — Мундиры оправить. Зернов, рожу утри!

Простучала по булыжнику карета, остановилась. Из нее выбрался Акинфий Демидов. В руке держал лукошко, прикрытое цветастым лоскутом. Нефедов лихо отсалютовал шпагой, солдаты взяли «на караул».

— Доброго здоровья, Акинфий Никитич, давно не видались, — поздоровался Нефедов. — Весьма сожалею, но придется подождать. Государыня только встала.

— Обождем, — кивнул Акинфий и потер бок. — Ломит чего-то. Лекарь вот велел ходить поболе. Ты для компании не пройдешься со мной, капитан?

Снова раздался выстрел. На снег упала ворона, побежала, таща за собой перебитое крыло. И тут же в голос зарыдал унтер Зернов. Он по-детски кривил рот, и все его огромное тело содрогалось, будто в ознобе.

— Черт! — скрипнул зубами Нефедов. — Смена!

Из дверей выскочили еще два солдата.

— Зернов… Сукин ты сын! В казарму! Отведешь его, — приказал Нефедов другому солдату.

— Что с ним? — справился Акинфий.

— В великаны забрали.

— Куда? — изумился Акинфий.

— В великаны. Герцог Бирон его в прусскую гвардию продал, — пояснил Нефедов. — Ихний Фридрих-Вильгельм оченно великанистых россиян жалует… Скотина!

— Кто?

— Оба. — Нефедов смело посмотрел в глаза Акинфию.

— Ты в меня глазенками не стреляй, господин капитан, — сказал Акинфий. — Я не герцог, людей не продаю.

— Знаю, потому и сказал.

— Слов-то на белом свете — ой-ей как много. Делов маловато.

Возле дверей кабинета императрицы Анны Иоановны карлы и карлицы играли в чехарду. Поодаль толпились ожидавшие высочайшей аудиенции: мамаши с дочерьми на предмет определения оных в придворный штат, папаши с сыновьями, ищущими места в гвардии, иноземцы всех мастей, ищущие в России всего, что только есть в ней выгодного.

Маленькая, полная старушка обстоятельно и с удовольствием рассказывала Акинфию:

— Меня матушка-то и спрашивает: «Скажи, Филатовна, стреляют ли дамы в Москве?». — «Видела, говорю, государыня, как князь Черкасский княжну свою учил из окна стрелять, по твому примеру». — «И что же, спрашивает, попадает?» А я ей: «Иное, матушка, попадает, а иное кривеиько. Голубке при мне в крылышко попало».

— На кой же она стреляет? — угрюмо спросил Акинфий.

— Да-к удовольствие! — расплылась в улыбке старушка. — Играет, как дитенок.

— Порют за такие игры! — не сдержался Акинфий. — И плакать не велят. Поняла, старая дура?

— Ой? — нешуточно напугалась старушка и быстро отбежала в сторону, часто крестясь.

Со стуком отворилась дверь кабинета, и оттуда на коленях выполз круглолицый человек, державший на голове папку телячьей кожи, набитую бумагами. Человек иа коленях прошествовал через толпу. Губы его беззвучно шевелились, на лбу набрякла шишка. Из-за полуотворенной двери слышался громкий смех, мужской и женский. Акинфий изумленно смотрел вслед человеку, а тот, подойдя к следующей двери длинной дворцовой анфилады, ударом лба отворил ее и двинулся дальше.

— Что значит сие чудо? — спросил Акинфий.

— Сочинитель Тредиаковкий, — охотно ответил сухонький старик. — Ему светлейший герцог приказал, ежели что сочинит, чтоб вот таким манером сочинение свое приносил, читал се величеству и после уносил, ха-ха-ха… — старик прыснул в кулак.

— Так зачем же он сочиняет? — пожал плечами Акинфий.

— Не могу, говорит, не сочинять, — продолжал хихикать старик. — Умора с ним, прости господи…

— Дворянин и заводчик Демидов! — провозгласил камердинер и ударил в вощеный паркет жезлом.

Императрица Анна Иоановна, повязанная белым бабьим платком, утирала концами его выступившие от смеха слезы. Бирон стоял рядом, приятно улыбаясь, и чистил шомполом ружье. Разных систем ружья и пистолеты виднелись в стеклянном шкафу у стены, на письменном столе, на ковре у ног императрицы.

— Ты никак с грибами, Демидов! — Бирон лукаво подмигнул императрице, показав на лукошко в руках Акинфия. — Где ж насобирать столько умудрился?

Императрица от приступа смеха даже с кресла сползла.

— Грибы сии произрастают на Урале… — Акинфий с видимым трудом поднял лукошко, грохнул его на стол перед императрицей и сдернул пеструю тряпицу — лукошко было полно новеньких серебряных рублен. Улыбка сползла с лица Бирона. — Душевно рад видеть тебя, матушка-императрица, в добром здравии и в веселом расположении. И позволь поклониться тебе от скудости своей энтими вот рублевиками.

— Про Акинфия Никитича говорят, что он на Урале серебро нашел, да скрыл от тебя, матушка, — сказал Бирои.

Анна Иоановна проворно сошла с кресла, зачерпнула горсть монет.

— А ты знаком с графом Ушаковым, Демидов?

— Видались, матушка, — пожал плечами Акинфий.

— Я лично в это серебро не верю, — подмигнул Акинфию Бирон. — Злые козни завистников.