— Нижайшим образом просили не гневаться и принять подношение, ваша светлость… И отобедать просили чем бог послал.

— Пойдем, Татищев, — хмыкнул князь. — Отведаем, чего господь Демидову посылает.

Только к вечеру четверка взмыленных копей привезла гроб к часовне на высоком берегу Чусовой. Сопровождали его Крот и четверо стражников. Перепуганный священник сидел на телеге.

— Рядом с Пантелеем могилу копайте! — приказал Акинфий и шагнул в часовню.

— Последнюю отраду… последнюю надежду за что отобрал, господи? — запавшие глаза смотрели на иконы, были сухими и злыми. — Пошто я в одиночестве мучаюсь, жилы рву? Что мне заводы энти, богачество? Как жить дальше, господи, надоумь… — Акинфий облизнул пересохшие губы, прислушался. — Если ты есть, господи, пошто допускаешь, чтобы души невинные и праведные страдали и гибли? Пошто жестоким да лживым удачу даруешь, а добрых да чистых на мучения обрекаешь? Нешто в этом смысл житья нашего?

В часовню бесшумно вошел Крот, оглянулся назад. Рука легла на рукоять ножа. Вот она, спина Акинфия, прямо перед ним.

Но не хватило решимости, безвольно упала рука.

— А может, тебя и нет вовсе, господи? Молимся, а кому и сами не ведаем? — вдруг громко спросил Акинфий.

Крот даже пошатнулся от такого богохульства, мелко перекрестился. Акинфий оглянулся и, увидев приказчика, бросился на него, сдавил горло железными руками, повалил на пол:

— Кто это, кто сделал, говори! Евдокия? А убивал кто? Ты?!

— Смилуйся, Акинфий Никитич! Христом-богом молю! — захрипел Крот.

— Нет Христа! Нет бога! — рявкнул Акинфий. — Говори, Евдокия?

— Ничего не знаю, Акинфий Никитич… Раз только выспрашивала, куды ты но ночам ездишь. Насилу отбрехался.

— А в Петербург донос написал кто? Тож она?!

— Разрази меня гром, Акинфий Никитич, не ведаю! О-ой, задушишь…

Акинфий чуть ослабил хватку, и Крот тут же выскользнул, бросился вон из часовни. Акинфий опустил голову, простонал:

— О-ох, Евдокия, Евдокия… Что же ты натворила?..

Плавильных дел мастер Гудилин переминался перед столом.

— Стало быть, ни о каком серебряном руднике ты не знаешь? — спрашивал его Татищев, а князь Вяземский сидел в стороне и, казалось, дремал.

— В глаза не видывал и слыхом не слыхивал! — решительно замотал головой Гудилин. — Наше дело железо исправно выплавлять. Чтобы кажная крица должного весу была и без пузырей.

— Знаем, знаем твое дело, — поморщился Татищев. — Ступай…

…Потом перед столом каланчой торчал швед Стренберг, невозмутимо посасывал потухшую трубочку.

— И о том, что хозяин тайно серебро чеканит, ничего не ведаешь?

— Это не есть мой работа. Мон работа есть железо.

— Может, от других работных людей слыхал?

— Я другой языки не слушаю. Лучше один раз увидеть, чем сто раз слышать других, — с достоинством ответил Стренберг.

…Потом спрашивали Ивана Детушкина, который в подвале выплавлял серебро. Тот пучил на Татищева глаза и гудел:

— Да ежели б я прознал про серебро, уж я бы сразу… Нешто я без понятия? — И он закрестился.

— А ну как прикажу тебя сейчас пороть, пока правду не скажешь? — начал терять терпение Татищев. — Ведь врешь все, бестия!

— Порите, воля ваша.

— Ступай прочь, разбойник!.. Надобно, ваша светлость, непременно осмотреть сверху донизу всю башню, кою Демидов строит, — обернулся Татищев к Вяземскому. — И непременно объехать все рудники.

— Ездили уж, искали… — лениво отозвался князь. — Я те, голубчик, не царская борзая, чтоб по углам нюхать.

— А что же герцогу Бирону докладывать будем?

— А то и доложу: был, да не нашел. Пущай он Демидова в Петербург вызывает да самолично пытает. У него на то права.

— Да герцог прежде с нас головы снимет! — вскричал Татищев.

— Бог даст, не снимет. И не ори на меня, голубчик, — так же лениво продолжал Вяземский. — Тебе на меня орать не положено. Я на тебя орать могу, а ты не моги. И позволь тебе, генерал, дать совет: не суйся ты в демидовские дела так рьяно.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — обиделся Татищев, — я не суюсь, а выполняю светлейшего герцога распоряжение.

— Охо-хошошки… — Вяземский перекрестил рот. — Герцог он, конечно, светлейший… А Елизавета Петровна, великого Петра родная дочь, грустит, всеми покинутая…

— Как прикажешь понимать слова твои, князь? — Татищев напряженно посмотрел на Вяземского.

— А как хошь, так и понимай, что уже тут приказывать. И еще тебе говорю, генерал: с Демидовым в свару не лезь. А что, обедать скоро ли подадут?

Только на четвертый день поздним вечером появился в Невьянске Акинфий. Грохоча сапогами, прошел через вестибюль, поднялся по лестнице.

Евдокия не спала. Напряженно прислушивалась к шагам и голосам. Вот дверь в спальне отворилась и медленно вошел Акинфий. Остановился перед широкой кроватью под балдахином и, будто окаменев, впился страшным взором в жену. Евдокия не выдержала, затряслась, поползла с кровати, путаясь в простынях.

— Акинфушка… благодетель… прости Христа ради… — Она обнимала его заляпанные грязью сапоги, умоляла: — Прости… Ить ты супруг мой, Акинфушка. Мой… мой…

— Купила ты меня за деньги, да, видно, не всего!

Акинфий оттолкнул жену и вышел из спальни. Спустился вниз, позвал громко:

— Эй, кто-нибудь!

— Тут я, Акинфий Никитич! — вынырнул Лиходеев.

— Гости завтра уезжать будут?

— Завтрева, батюшка! Князь велел с утра карету заложить.

— Хорошо. Как они из дома-то выйдут, так ты сразу дом и подпали.

— Да ты в своем уме, батюшка?! — ужаснулся Лиходеев.

— Делай, что велено, не то шкуру спущу! Только наперед людей выведи. И сена поболе накидай, чтоб горело хорошо! — С этими словами Акинфий сорвал с вешалки волчью шубу, бросил ее на пол и завалился спать.

— А с добром как быть? Ить добра полон дом! — запричитал Лиходеев.

— Делай, как велено, — выдохнул Акинфий и закрыл глаза.

Утром у парадного крыльца толпились бабы, детишки, старики.

Княжеский экипаж был уже запряжен четверкой холеных коней, четверо верховых демидовских стражников гарцевали разом. Слуги выносили и ставили в карету короба, тюки, лари.

И вот вышли из дома Вяземский с Татищевым, а следом Акинфий.

— Прощай, Демидов. — Князь легонько обнял его. — Я не в обиде. За подарки спасибо превеликое. И собирайся следом за нами в Санкт-Петербург. Предстанешь пред светлейшие очи герцога Бирона. — Князь в некотором смущении развел pyками.

— Коль надобно, предстану.

— Да… — с явной неохотой продолжил Вяземский. — Надобно на твоих заводах кабаки открыть. И не спорь! То высочайшее повеление. Не нашего ума. Все! — прервал он сам себя.

Вдруг испуганный крик раздался в толпе, и люди шарахнулись в стороны от дома, горохом посыпались с крыльца.

— Пожа-а-ар!

Пламя полыхнуло из-под крыши в одном месте, в другом. Со звоном. стали лопаться стекла, в проемах окон заметались рыжие хвосты.

— Коней запрягайте-с! Бочки иде?! Воды-и!

Люди метались, бестолково кричали, и только Акинфий с каким-то удовольствием молча наблюдал за пожаром.

— Что же ты столбом стоишь? — вскричал князь. — Командуй пожар тушить!

— Пущай горит, ваша светлость, — равнодушно ответил Акинфий.

— Да ты что, Демидов! Это же сколько добра по ветру!

— Добро, конечно, жалко, князь. Только посудите сами, кто ж после ваших милостей там жить согласится?

До князя и Татищева дошел смысл сказанного, но оба предпочли сделать вид, что намека не поняли.

— Прощевай. Бог даст, в Санкт-Петербурге свидимся. — Князь первым полез в карету.

…Демидовские домочадцы стояли напуганной, притихшей толпой. Со страхом смотрели на пожар. За спиной Евдокии появился Крот. Она глянула на него мельком, процедила с ненавистью:

— Уйди с глаз долой, диавол.

— Вы шибко-то не переживайте, што сорвалось. Он в Питенбурх собирается. Авось обратно-то и не вернется. От Биро-на отбояриться не просто…