— Скорпион — брат змеи. Это давно всем известно.

— Я так понимаю: все бедные люди земли — братья. Узбек ли, русский ли — родные братья.

— Верно.

— Золотые слова.

— Ай да Мавляныч! Котелок у тебя варит, хоть ты и бедняк из бедняков.

— Бедность, говорят, не порок.

— Когда не будет этого, а? Скажите, братцы?

— Будь она проклята, эта бедность! Если бы бедность была человеком, я убил бы ее.

— Это, молодой парень, только слова. А на деле: кому чего скажешь? Кому пожалуешься?!

— Жалоба — оружие слабых. А разве мы, если все вместе, слабы?

— Не слабы. Да что делать-то? А? Ведь сил больше нет никаких терпеть.

— А ты слыхал, что сказал наш кузнец?

— А что он сказал?

— Если стал наковальней — терпи, если стал молотом бей.

— Это как же понимать?

— Да все так же.

— А как?

— Спроси у кузнеца, он тебе разъяснит.

— Э-э… А сам-то ты, видно…

— Да вот он — и кузнец явился!

— При упоминании доброго человека он появляется сам! — радостно заключил Мавляныч.

Курбан, а вслед за ним Варламов, вышли из кузницы под шелковицу.

— Здорово, братцы! — сказал Варламов, заметно волнуясь, одергивая вокруг шелкового пояска свою серую косоворотку.

В ответ послышались разноголосые, но дружные приветствия на узбекском и русском языках, и наступила короткая тишина.

На пороге кузницы сидели Дворянинов и Мавляныч, первый — в растоптанных брезентовых сапогах с десятками старых и новых заплаток, выкроенных, впрочем, очень аккуратно и даже щеголевато, то в виде простого круглешка, напоминающего медный пятак, то наподобие вопросительного или восклицательного знака, в желтой выцветшей рубахе, с какой-то каламянковой панамой, которую он мял в руках между длинных худых колен; второй — босиком, в коротких бязевых штанах и бязевой расползающейся на плечах рубахе с широкой темной полосой на спине, между лопаток, от пота и насевшей пыли; Мавляныч гладил свою бороду руками, но не всеми ладонями, а лишь кончиками пальцев, проводя ими по щекам сверху вниз, от висков до подбородка, а потом дальше, по жидкой бороде.

В тени шелковицы на двух растрепанных циновках сидели четверо поденщиков, поджав под себя босые натруженные ноги; возле каждого сбоку лежал серп и свернутая жгутом веревка, а между колен стоял кетмень. Поодаль, возле колодца, сидели трое ореховских мужиков — Неделька, Семенов и Пузырев, толковали вместе со всеми о тяжелой бедняцкой жизни. Тут же, привалившись спиной к шершавому стволу старой шелковицы, поставив возле себя чайник с зеленым чаем, сидел старьевщик Убай, все такой же благодушный, розовощекий, как и прежде, в красной круглой бархатной тюбетейке. Наливая из чайника в коричневую глиняную пиалу по глотку горячего чая, Убай ставил ее на раскрытую ладонь, постукивал по краю пиалы ногтем, обращая таким образом внимание соседа, и передавал пиалу по кругу, умудрившись всех угостить одним чайником чая.

Старенькая тележка Убая на двух очень низеньких железных колесах стояла возле кузницы. Коровьи рога, копыта, старое тряпье, бутылки были покрыты на тележке ветхой мешковиной и виднелись сквозь нее в продранных местах.

Лохматый худой осел с железной седелкой на спине ходил поодаль, у дороги, пощипывая бурую выгоревшую траву.

По ту сторону колодца стоял рыдван. Чалая Неделькина лошадь в рыжих и белых пятнах, просунув голову между дробинами рыдвана, пофыркивая, сочно и аппетитно хрустела зеленым клевером.

Курбан опустился возле ствола шелковицы рядом с Убаем, одну ногу подвернул под себя, другую поставил прямо, коленом вверх, сложив на него обе ладони. Варламов молча присел у порога между Мавлянычем и Дворяниновым. Убай, поднявшись и пройдя несколько шагов до порога кузницы, сам подал Варламову пиалу с чаем. Варламов взял пиалу, торопливо выпил три глотка кряду, вернул пиалу хозяину, передав ее через сидящих, улыбнулся.

— Все-таки легче делается на душе, когда поговоришь с родным братом, тружеником, — сказал Варламов.

Все продолжали выжидающе молчать.

— Разговор, я слышал, идет у вас о жизни, — опять сказал Варламов. — А жизнь — штука такая… За нее надо сражаться. Был такой великий немецкий писатель — Иоганн Вольфганг Гете. Он вот что сказал о жизни:

Варламов опять улыбнулся:

— Хорошо сказал. Верно?

— Верно-то верно. А как? — спросил Пузырев.

— Что «как»? — не понял Варламов.

— Как, спрашиваю? — повторил Пузырев. — Как сражаться-то? Чем? Голыми руками? Вот вопрос.

— То-то вот и оно, — поддержал Пузырева Семенов. — У них все: оружие, деньги, солдаты, богатство?…

— А что богатство? — возразил Неделька. — Богатство не в имуществе, а в сплоченности. Если мы будем действовать дружно, ого, как можно потрясти баев да фабрикантов.

— Так можно потрясти, что самим стать хозяевами земли, фабрик и заводов, — поддержал его Дворянинов.

— Ух… вот бы! А? Ну и жизнь была бы! — вдруг сказал Пузырев и неожиданно опять закончил прежним вопросом — Да-а… Оно, конечно, заманчивая эта вещь… Но ведь как?

— В братстве и в сплочении наша сила, — опять сказал Неделька. — Бедняку надо держаться поближе к своему же брату бедняку. Русский ли, узбек ли, киргиз ли — все мы братья.

— Это верно, — сказал Варламов. — Бедняк бедняка поймет.

— Пора бы, а? — подал голос Пузырев.

— Что? — спросил Неделька.

— Пора бы опять их потрясти-то. Как в девятьсот пятом. Да ведь опять же спрошу: как? Голыми-то руками не больно потрясешь.

— Да… Саперы вон с оружием восстали, а ничего не сделали.

— Сделали, — сказал Варламов. — Очень много сделали. Своим выступлением мы…

— Вы?!

— Да нет… ну… Саперы-то в чью защиту встали? В нашу защиту. Против кого оружие подняли? Против самодержавия, против помещиков, против баев и ханов. Значит…

— Ясно. Чего тут пояснять, — сказал Дворянинов.

— Так вот, все-таки хочу пояснить, — продолжал Варламов. — Своим выступлением саперы всколыхнули рабочие массы… Не одни саперы, конечно. Восстание моряков тоже… Вот послушайте.

В руках у Варламова вдруг очутилась книга. Он раскрыл ее, прочитал:

— Ленин. Слушайте, что пишет Ленин: «В России начался после долгих лет разгула контрреволюции и затишья в рабочем движении новый революционный подъем».

— Слушайте еще, — сказал Варламов. — «Мы, революционные социал-демократы, в попытках восстания видим начало восстания масс… Посмотрите, как назревает революционная энергия в глубоких и широких массах…»

Варламов замолчал, обвел всех веселым взглядом, спросил:

— Ну, что скажете?

— Да что сказать, — отозвался Пузырев. — Стало быть, верно. Всколыхнули.

— Еще как всколыхнули, — продолжал Варламов и вдруг спросил. — Вот вы… что вы можете про себя сказать?

Все молчали, смотрели на него вопросительно.

— Вы — та самая масса, о которой говорит Ленин. Вы зачем здесь собрались? Поговорить? Языки почесать? Нет. Не для этого. Вы решаете вопрос, как дальше жить? Верно?

— Верно, — поддержал Варламова Неделька.

— И решили: так дальше жить нельзя. Значит, что получается? Вот вы и есть те самые массы, в которых назревает революционная энергия. Значит, можно понадеяться на вас, на беднейшее крестьянство, рабочему классу?

— Можно.

— Пойдете на борьбу за свою лучшую долю?

— Пойдем.

— А кто нас поведет? — опять спросил Пузырев. — Ведь надо… эдак… Вот Неделька верно говорит, всем вместе… скопом наваливаться на царя-то. А не так. Сплоченно! Во как! — вдруг обрадованно выкрикнул он, вспомнив, должно быть, нужное слово, и поднялся. — Да кто этому научит? — спросил он тихо.

— Ленин, — сказал Варламов. — Вот кто научит, как нам сплачиваться, как бороться с самодержавием, как сбросить с престола царя, взять у помещиков землю. Ленин. Он научит.