У него не хватило мужества прийти к ней в больницу и сказать, что он покидает ее, откровенно признаться, что уезжает. Через три месяца он засыпал ее письмами, но она не отвечала. Август опять клялся в любви, писал, что не может жить без нее, что теперь на их брак согласна даже Клавдия Алексеевна, мать. Наконец он написал, что утопится в Неве, если она ему не ответит и не приедет в Петербург. Презрение и гнев в ее душе тогда еще не остыли, и она ответила: «Топись. Ты подлый и низкий человек». Но едва отправила это письмо, как тотчас в ужасе схватилась за голову: «Что я наделала?! Что я наделала?!»

И немедленно отправила другое письмо, такое же короткое: «Я не приеду, Август. Прощай».

После этого он больше не писал. Ее терзала мысль, что он привел в исполнение свой приговор над собой, и считала себя виновницей в его смерти. Но через два года она узнала потрясающее известие: Август женился на правнучке известного заводчика Анатолия Демидова. Прадед невесты Демидов был женат на племяннице Наполеона и купил себе титул князя Сан-Донато.

Об этом Надежде Сергеевне рассказал Кузьма Захарыч, который работал кондуктором на железной дороге и ездил в пассажирских поездах до самой Москвы.

Надо было бы совершенно выбросить Августа из головы и никогда не вспоминать, но вместо этого она стала о нем думать больше, чем прежде. Надежда Сергеевна сердилась на себя, но сердце не слушалось, сжималось: «Женился — значит больше не приедет?.. Нет, не приедет. Нет, не приедет… И это навсегда… Ну что ж, дай ему бог счастья… Ему? За что ему? Нет! Не хочу, что б он был счастлив! Не хочу!»

Она презрительно вслух усмехалась:

— Утопился…

— Кузьма Захарыч, что мне делать? — спросила она однажды.

Он понял, о чем она спрашивала, сказал:

— Не думать. Выбросить его из головы. Совсем. Навсегда.

— А как? Научите. Я очень хочу.

— Здесь есть разные общества… Пушкинское общество. Общество любителей изящной словесности. Драматическое общество…

— Но я почти никого не знаю.

— Узнаете. Маргарита Алексеевна поможет познакомиться.

И действительно, случай для такого знакомства скоро представился.

— Надежда Сергеевна, — сказала ей вскоре после этого разговора Маргарита Алексеевна. — Заболел председатель Пушкинского общества Николай Николаевич Винокуров. Надо подежурить у него денек-другой. Просили меня. Но я рекомендовала вас.

— Очень хорошо. Мне давно надо его повидать. Винокурову она рассказала, как во дворе городской думы, среди хлама и старых рогож, валяется бронзовый бюст Пушкина.

— Правда, я видела его несколько лет назад. Но говорят, он и сейчас там, — сказала Надежда Сергеевна.

— Вы говорите, это собственность генерала Шорохова? — спросил Винокуров.

— Да.

— А что же дума?..

— У нее нет денег на сооружение пьедестала.

— К сожалению, мы тоже бессильны, — вздохнул Винокуров. — Но попробуем объявить сбор средств среди населения.

— Непременно надо. Конечно, моя вина в том, что я не сказала вам об этом прежде, — призналась Надежда Сергеевна.

— Нет уж, давайте не будем ставить вам это в вину. Напротив, ваша заслуга в том, что вы хоть сегодня, но рассказали об этом. Госпожа Малясова, вы в драматическом обществе не состоите? В спектаклях не играете? — вдруг спросил Винокуров.

— Нет, к сожалению, не играю.

— Но мы с вами где-то встречались, — сказал он, приглядываясь к ней с доброй задумчивой улыбкой, и взволнованно воскликнул и приподнялся на локтях. — Стоп, стоп, стоп!.. Попрошу вас, откройте вот эту дверь. Да, да, вот эту… в гостиную.

Она исполнила просьбу и вдруг покачнулась, словно се сильно толкнули.

— Теперь мне ясно, где я вас часто вижу, — с некоторой гордостью сказал Винокуров. — Что с вами?! — прибавил он встревоженно, когда она опять обернулась к нему. — Вы так бледны… А я, признаться, думал, что это произведет на вас другой эффект… Простите…

— Художник… был моим мужем… — вдруг сказала она.

Винокуров молча смотрел на нее.

— Пожалуйста, — возьмите портрет… — сказал он.

И удивительно: всю дорогу, пока она шла домой. Август словно шагал рядом, и она опять была счастлива, не видела ни людей, ни фаэтонов, ни земли под ногами — все было в тумане, все плыло, как во сне. Она о чем-то мысленно разговаривала с Августом, то смеялась, то в чем-то упрекала его. И все крепче прижимала к себе портрет в позолоченной раме.

Но едва она вошла в дом и увидела дочь, как все перевернулось у нее в душе, смутная глухая боль опять медленно вошла в сердце.

Портрет долго стоял у стены, за шкафом, зашитый в белый бязевый лоскут. И не было ни малейшего желания повесить его на стену. Наоборот, иногда хотелось достать его из тесной щели между стеной и шкафом и разорвать, искромсать, изломать на куски вместе с позолоченной рамой и кинуть в печь. Но Надежда Сергеевна удерживала себя от этого искушения, боялась его, мысленно говорила себе: «Ты безумная. Пусть стоит. Разве он мешает тебе?..»

Но охота посещать Пушкинское общество после этого случая пропала.

Было отрадно сознавать, что друзья не покидают ее. Еще в тот день, когда они пришли к ней в больницу, Кузьма Захарыч и Маргарита Алексеевна из больницы привезли ее вместе с новорожденной к себе домой, не разрешив возвращаться в гостиницу к Малышевой. Ей отвели отдельную комнату, но жили все словно одной семьей. Надежда Сергеевна после приезда из больницы, когда Маргарита Алексеевна ушла на дежурство, узнала от квартирной хозяйки, что они и сами-то переехали к ней всего четыре дня назад, сняли у нее вот эту двухкомнатную квартиру с мебелью, а до этого жили где-то в старом городе, в низенькой узбекской мазанке с земляным полом и земляной крышей.

— В одной комнатенке ютились, — сказала хозяйка.

Надежда Сергеевна поняла, для кого они это сделали, и жила у них вместо родной дочери. Да и Курбан с Худайкулом наведывались чуть ли не каждый месяц, звали к себе погостить. И Надежда Сергеевна с удовольствием гостила и у того, и у другого, когда Наташа подросла и была еще здорова.

— Кузьма Захарыч, почему вы мне не верите?.. — однажды спросила Надежда Сергеевна.

Он посмотрел на нее умными отеческими глазами, но привычке тронул указательным пальцем верхнюю губу, будто разглаживал усы, которых теперь не было, сказал:

— Верю. Только берегу.

Она была окрылена этими словами и с той минуты жила в каком-то радостном и светлом ожидании подвига. С новой силой, ярко и свежо встали картины 1905 года. Манифестация у Константиновского сквера, митинг у городской думы… Расстрел… Похороны…

Точно вот сейчас она видела перед собой это грандиозное шествие народа у Константиновского сквера, видела этого рослого плечистого рабочего в черном стеганом халате, перепоясанного красным платком, гудящего в медный карнай, и ей почему-то вспомнились сейчас слова Чернышевского: «Не может ковать железа тот, кто боится потревожить сонных людей стуком». Видела этот красный лозунг впереди колонны, который, она все никак не могла тогда прочесть, видела Кузьму Захарыча, который удивил ее своей переменой, внезапно происшедшей во всем его облике, удивил своей молодостью, гордым и радостным блеском серых глаз…

Гневный, возбужденный народ, запрудивший площадь перед городской думой, гул, ропот… И вдруг — тишина, а вслед за тишиной — песня.

Она рванулась туда, к перекрестку, но Август до боли сдавил ей руку…

Что ж, теперь можно было повесить портрет, он больше ее не волновал.

Она стала посещать собрания Пушкинского общества, ходила на репетиции в драматическое общество, с большим успехом сыграла в любительском спектакле «Бесприданницу», так что Вера Федоровна Комиссаржевская, приехавшая в Ташкент и присутствовавшая на спектакле, сказала Малясовой:

— У вас талант. И талант настоящий. Я вас заберу с собой в Петербург.