— Как же вокруг не смотрю, Кузьма Захарыч?.. Я смотрю. Разве моя работа… не для других? Не людям разве я служу?

— Верно. Делаешь ты большое и геройское дело. Может, и сама не вполне знаешь, какое великое дело ты делаешь, доченька. Молодец. Спасибо тебе.

— Да что вы, Кузьма Захарыч! Вы ведь его вместе со мной делаете.

— Ну это вот ты зря, — насупился Кузьма Захарыч.

— Так зачем же вы мне спасибо говорите? И как мне вас понимать? Вы говорите, что я вокруг себя ничего не вижу. А я вижу. И душа у меня за них болит.

— За кого «за них»?..

— За народ этот.

— Если за народ — это хорошо.

— Тогда скажите мне, почему же вы считаете, что я вокруг себя не смотрю и вперед не гляжу?

Кузьма Захарыч еще глубже подсунул под себя согнутую ногу, совсем повернулся лицом к Наде.

— Для тебя все одинаковы: что Исламбек, что Мавляныч. Что Декамбай с Балтабаем, что Желтая птица.

— Я полагаю, у этого господина нет нужды обращаться за лечебной помощью к сестре милосердия.

— Так ведь не в этом, дочка, дело совсем, — все тише, мягче, убежденнее говорил Кузьма Захарыч. — Можно и ему дать порошок хины. Хотя… я бы и этого ему не дал. Пусть бы подох. Не пожалел бы.

— Ну так скажите мне…

— А я уже сказал. Всем ты молодец. Всем хороша. Но вот разницы не знаешь, где народ, а где паразиты. Для тебя все одинаковы. Вот к чему я все это тебе говорил.

Он опять отвернулся от нее, вытянул свою ногу, замолчал.

— Я теперь поняла вас, Кузьма Захарыч, — строго сказала Надя. — У вас… не подумайте, что я из-за моды употребляю это слово, но у вас… революционные мысли. Революционный взгляд… на вещи, на жизнь вообще. Скажите, вы это сознательно говорили мне?

Он снова обернулся к ней, секунду помедлил, сказал:

— Я не умею, не хочу тебя обманывать, Надежда Сергеевна.

Она немного помолчала.

— Вы испугали меня, Кузьма Захарыч.

— Нет, Надежда Сергеевна. Я знаю, что ты не из трусливого десятка. И очень, очень честный человек. Вот теперь не знаешь, как быть… То есть, как поступить со мной. Ведь тебе надо сейчас ехать в Ташкент… к жандармскому ротмистру Зазнобину. Или хотя бы… хотя бы рассказать обо всем супругу, Августу Марковичу. А еще есть и другая забота.

— Какая?

— Теперь надо увольнять меня.

— Да… Пожалуй…

— Надежда Сергеевна! Голубушка! Я ведь знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь. Уволить ты меня еще можешь. А уж доносить — никогда ты этого сделать не сможешь!

— Ах, Кузьма Захарыч, — поморщилась она. — Зачем вы так наивно, так по-детски?.. Ведь мне совершенно ясно, к чему вы мне это говорите.

— Отнюдь. Отнюдь нет, Надежда Сергеевна, голубушка. Ты думаешь, это прием?! Ошибаешься, дружок. Вот тут, дочка, ты ошибаешься. Я сказал тебе эти слова от чистого сердца. Поверь. Я знаю, что ты не можешь делать подлости. Потому и сказал.

— Кузьма Захарыч!

— Что, дочка!

— Я… Спасибо вам. И знайте: я забыла все, что вы мне говорили. Все забыла. Хорошо?..

— Понимаю. Никогда ни единого слова больше от меня об этом. Только уж не сердись… Позволь остеречь… чтобы значит… относительно супруга твоего… Августа Марковича…

«Ах, как вы все его плохо знаете», — хотела сказать она, но вместо этих слов молча, отрицательно покачала головой.

Они приехали в Ореховку уже на закате солнца. Улица, вишневые палисадники за красноталовыми низкими плетнями, глиняные заваленки и деревянные скамейки у ворот, чужие окна, отсвечивающие темным глянцем стекол, были покрыты прохладной предвечерней тенью. Только вершины высоких тополей, камышовые гребешки аккуратно подстриженных крыш, холмистая богарная земля в золотистой стерне за деревней, пестрое стадо, спускавшееся с пологого холма к дороге еще были освещены последними и, как всегда на закате, особенно яркими солнечными лучами.

Во дворе у богатого мужика Бруткова, где Август остался пить бузу и где им предстояло сегодня ночевать, никого не было. Поднимаясь на террасу, Надя обратила внимание на расколотый мельничный жернов, гранитно впечатанный в землю, служивший Бруткову вместо ступеньки у входа, с удовольствием потопала по нему пыльными ботинками и внезапно почувствовала, как легки ее ботинки, как легка, почти невесома она сама на этом тяжелом жернове. Она приостановилась, поглядела на свои ноги, еще потопала. Потом попробовала приподняться на носки, на цыпочки. На миг она показалась сама себе пушинкой, прилепившейся к скале.

На террасе, увитой с южной стороны непроницаемой стеной зеленого хмеля, стоял пустой стол, покрытый грязной клеенкой, — по ней очень оживленно ползали и черными островками сидели мухи.

Надя открыла первую из двух дверей, выходивших на террасу, и отшатнулась. Комната почти до самого потолка была завалена пшеницей, и на этом ворохе, прямо на зерне, раскинув в стороны руки, спал Август. На стене, слева от двери, висели новый брезентовый плащ с башлыком, ременная казачья нагайка и железные конские путы, напоминающие тюремные кандалы. Зерно все время потихоньку струилось вдоль тела Августа, сыпалось из-под раскинутых рук, и он, должно быть, медленно сползал по вороху вниз, модные черные башмаки его уже касались подошвами деревянного порога. Голова его была слегка повернута набок, бледное лицо в испарине, в спутанных, влажных темно-каштановых кольцах волос золотилось зерно. Август спал, плотно прижавшись щекой к зерну, которое больно впивалось в нее, но он не чувствовал этого, хотя почему-то хмурился во сне и скрипел зубами, и Надя пришла в еще больший ужас, потому что никогда еще не было, чтобы он скрипел зубами.

— Август! — окликнула она тихонько. — Август, милый, что с тобой?! Проснись, слышишь, Август! — Она бросилась к нему, скользя и утопая коленями в зерне, повернула к себе его лицо, стерла с помятой щеки впившиеся зерна пшеницы. — Ну, проснись же, слышишь?! Ты пьян, да? Боже мой, как они тебя напоили. Зачем же так пить?! — продолжала она, мучительно морщась, словно от нестерпимой боли.

Она натерла ему виски нашатырным спиртом, несколько раз заставила вдохнуть из флакона.

Наконец он открыл глаза, молча посмотрел на нее мутным бессмысленным взором и снова закрыл их.

— Боже мой, какое варварство! Как они смели так напоить тебя?!

Она оставила Августа и вышла во двор, чтобы зачем-то найти хозяина. Бородатый, широкоплечий, в длинной распоясанной палевого цвета рубахе с расстегнутым воротом, он шел по двору, сильными пинками расталкивая сердитых важных гусей, так что они с утробным тугим гуком отлетали в стороны. Тощий серый кобель с черным хвостом и черными пятнами на боках стоял позади гусей и взглядом встречал хозяина. Неожиданно он мотнул башкой и оскалил зубы, желая испугать гордого высокого гусака, с независимым видом богатого купца шествовавшего мимо него, и тем угодить хмельному хозяину, но внезапно и сам получил такой страшный удар сапогом по боку, что отлетел и свалился со всех своих четырех ног.

— Василий Терентьич! Что же это такое?… Зачем?.. — заговорила Надежда Сергеевна, встав на пути у Бруткова с бледным расстроенным лицом.

— А… сестра милосердия… красавица писаная… Все говорят, красавица, — отозвался Брутков, пытаясь изобразить добрую улыбку на своем бородатом еще не проспавшемся полупьяном лице. — Тебе кобеля, что ль, жалко?..

— При чем здесь… собака, — быстро и ярко краснея, сказала Малясова. — Я вам говорю о муже.

— А-а… Муж… Верно-верно, было. Так это я так только, шутейно… Разок один плеткой его погладил…

— Какая плетка? Я совсем не об этом. Я вас спрашиваю, зачем вы его так дико напоили?!

— Напоили? Так ведь он сам просил. А я, понимаешь, сестрина, как выпью, не могу… люблю вспомнить… Вот сосед Аникин знает… Нагайка сама в руки запросится. Сам не знаю, как она у меня в руке очутится. А я его просто, от души… Рядом сидел, пьяненький совсем, ну я и погладил его разок через плечо… Нагайкой этой самой моей… казачьей. А рубашечка на нем тонкая. Может и осталась под ней отметина какая… Извиняй, сестра милосердия. Муж-то сам не в претензии был. А ты уж извиняй. Люблю вспомнить…