Однажды днем пришли не только Николай Федорович, его врач, но еще двое: один пожилой и важный, словно бы чем-то обиженный, другой лысый, круглый, лоснящийся, улыбающийся и губастый — он походил на какого-то киноартиста. Все трое долго осматривали Олеговы ноги, больно стучали по гипсу, просили шевелить пальцами. Он старался изо всех сил, так что даже пот потек по лбу и щекам, — пальцы не шевелились. Врачи вытеснились в двери и ушли говорить в комнату матери. Олег напрягся, но понял только приглушенный крик матери: «Нет!!», почти тотчас же перекрытый басовым гудением. Слов разобрать он не смог.

Наконец, врачи ушли, а мать все не заходила к нему. Тогда он стал звать ее, и она пришла.

— Что? — спросил он, хотя совсем ясно знал, что ничего не надо спрашивать.

— Сказали, через неделю… в больницу… Если… Если… не будет лучше… — медленно выговорила она и вдруг пошла из комнаты неестественно прямо, торопливо.

Ему было словно бы все равно. Ну и пусть… Теперь уже безразлично — ходить с костылями, или ползать, или…

Кажется, он даже не испугался, только было жаль мать, что она так убивается.

Прошло еще несколько дней. Каждый вечер теперь приходил Николай Федорович, стучал молоточком по гипсу, трогал пальцы. А днем являлась сестра, очень красивая, с длинными ногами, в короткой юбочке, завитая, медицински-холодная. Улыбаясь, она раскладывала свои коробки-шприцы, улыбаясь, протирала ваткой, улыбаясь, тыкала иглой, улыбаясь, уходила. А пальцы в проеме гипса уже стали густо-лиловыми, раздуто-водянистыми. Теперь Олег лежал только на спине, ему было видно бело-серое, зимнее небо, изредка мелькал там темный голубь, пролетали, медленно взмахивая, галки, и острокрылые птички проносились иногда дружным табунком. Он вспоминал, что такие розовые с желтым хохлатые птички прилетали на яблони возле школьного окна, густо облепляли их с тихим серебряным звоном и обирали мелкие, прихваченные морозом яблочки. Эти яблочки почему- то оставались целыми до весны только на самых тонких ветках у стены, и однажды Мишка Колосов на спор слазал за ними по водосточной трубе, набрал две горсти и угощал девочек и Юнону, яблочки были грязные, в саже, но все ели их, хвалили, а Мишка сиял и посматривал на Юнону. Да, жизнь, конечно, идет там, как шла, работает школа, идут уроки, на переменах та же возня и галдеж, Светка Приставкина на уроке все поправляет свою челочку и тайком глядится в зеркало, Юра Сурганов чертит свои схемы-модели, Юнона…

Он лежал и думал, что завтра уже воскресенье, а послезавтра повезут в больницу и там… Не хотелось даже думать, что будет там и каким он вернется оттуда… И кто знал еще недавно, когда он был здоров, бегал на этих самых ногах, что так может случиться.

Он и теперь никому не говорил, что его ждет. Вчера сказал только Сурганову, когда тот пришел, принес задание. Сурганов долго смотрел на него через очки, словно он что-то высчитывал. Он сказал Сурганову, что ни в воскресенье, ни в понедельник приходить никому не надо, — с утра увезут в больницу.

Потом попросил мать, чтоб она убрала книги и учебники, горой скопившиеся на стульях у кровати, велел убрать тетрадки и лег поудобнее — не то спал, не то думал… Глаза Олега были закрыты, руки лежали поверх одеяла. Может быть, он и вправду спал…

Юнона пришла в воскресенье, под вечер, когда небо уже заволакивалось сумеречной синевой, и это был самый тяжелый час. Она пришла так неожиданно, что он растерялся и словно бы рассердился— неужели ее послали?! Молчал, верил и не верил, узнавая ее голос в прихожей, а потом даже повернул голову к стене, ведь было уже поздно и, пожалуй, все равно.

— Здравствуй! — сказала она. — А я тут шла и решила тебя навестить. Ну, как ты? Ребята говорят, что тебя собрались класть в больницу.

— Тебя… послали? — воспаленно глядя, он приподнялся на локтях.

— Нет, — ответила она, понимая его. — Что ты выдумал? Я пришла сама. А что, нельзя?

С минуту он смотрел на нее, стараясь поверить, и понял.

— Можно, — вздохнув, опускаясь, сказал он. — Только здесь… не прибрано…

Глаза Юноны были теплые, большие и как бы вбирающие его взгляд.

Вот какая чепуха…

— Открой форточку, — краснея, попросил он. — Здесь душно. — И подумал, а каково ей-то прийти с холода, со свежего воздуха, пьяного и чистого. — Открой, — повторил он.

— Да зачем же! — возразила она. — Мороз на улице. Знаешь, какой холодище? Двадцать четыре… Я терпеть не могу мороза… — Она даже повела плечами. — Знаешь, говорят, я похожа на северянку. Все это говорят… А я ведь с юга… Из Краснодара— там родилась, а здесь так мерзну, так мерзну…

Она ходила по комнате, а Олег смотрел на нее и все дивился ее взрослости, какой- то мягкой уверенности, точно она была намного старше, сильнее и увереннее его. Юнона ходила по комнате и что-то говорила, а он, не вслушиваясь в слова, слышал только звук ее ровного голоса.

А потом она вместе со стулом подсела к его кровати, и они вдруг заговорили так, словно рухнула сдерживающая этот поток слов плотина. Юнона рассказывала о своем городе, о серебристых тополях, дубах и виноградниках, о степи, курганах, Черном море, на котором она бывала каждый год, о той школе, где она училась раньше, потом вспоминала детские дни, и уже рассказывали наперебой то он, то она, счастливо соглашаясь, когда находилось нечто общее в этих воспоминаниях.

Совсем стемнело. Он решил включить свет — для этого у Олега были протянуты к выключателю две крепкие нитки, — но Юнона сказала, что зажигать огонь не стоит, пусть так, с улицы много света и все видно… Тогда он посмотрел ей в лицо и вдруг увидел, что глаза Юноны сияют загадочно и успокаивающе. Ему показалось, что это не та Юнона, девочка, которую он знал, а другая — всевластная и всемогущая — и это было странно, удивительно и опять, как во сне…

Он не помнил, сколько они сидели так. Вошла мама и очень удивилась, что они сидят в темноте, зажгла свет и принесла чай. Юнона села к столу, а Олег, кое-как сдерживая стон, повернулся на полубок, а когда боль поутихла, стал пить чай, с наслаждением, чашку за чашкой…

Собираясь домой, Юнона подошла к шкафу с книгами.

— Это все твои? — спросила она, оглядываясь.

— Да, — ответил он и удивился вопросу.

— Можно, я выберу что-нибудь почитать?…

— Ну, конечно, — ответил он и обрадовался, потому что она угадала его желание.

Она долго смотрела книги и не достала ни одной.

— Посоветуй, — сказала она, улыбаясь и покачивая головой, — никак не выберу. Тут много древних: Плутарх, Цицерон, Тит Ливий… — Глаза ее снова волшебно блеснули, так вечером в тучах далеко и без грома мерцает молния.

— Возьми Ремарка, вон ту, толстую, там «На западном фронте…», «Три товарища», «Возвращение»… Не читала?

Она отрицательно тряхнула головой, с усилием вытягивая зеленую книгу.

— Когда ты придешь? — спросил он и испугался: вдруг подумает, что ему жаль книгу. Но она поняла все, даже его испуг, — так объяснили ее глаза.

— Завтра, — сказала она, краснея. — Если хочешь…

Он хотел сказать, что даже не надеется, не может просить ее об этом.

— Если хочешь… — повторила она. — Ведь мне, в общем, по пути… — Молнии угасли, глаза были обыкновенные, только слишком темные.

— Завтра меня увезут в больницу, — сказал Олег. — И…

— Тогда я приду к тебе в больницу, — сказала она. — Ну, выздоравливай и не кисни. До завтра. Я приду…

И она ушла.

И в эту ночь он долго не мог заснуть и от боли, и от счастливых воспоминаний. Он думал о Юноне и не находил слов, которыми мог бы отблагодарить и обрадовать девочку с широким круглым лицом. Даже и в забытье он все время видел ее, говорил с ней, жаловался ей на боль…

Утром пришла машина «скорой помощи». Дюжие студенты-санитары, громко топая, волокли носилки, переложили Олега и понесли по лестницам. На улице, пока носилки вкатывали в машину, он пораженно глотнул свежего деручего воздуха и не видел, как мать, прячась за спины санитаров, вытирала слезы. Дверца захлопнулась, мотор заурчал и машина покатила мимо собравшихся зевак, которые, видимо, очень любят поглазеть на чужую беду. Олег был спокоен, пожалуй, первый раз так за все эти дни, хотя ноги жгло все невыносимее и беспрерывная боль уже туманила сознание.