Човдур и Махтумкули молчали, застигнутые врасплох такими вопросами. Бекмурад хотел было остановить Менгли, но она отмахнулась от него и продолжала:

— Вот вы ученые люди, скажите, почему так устроен мир? Вчера люди Ханали взяли у Гулялек последнего жеребенка, а отца Акджамал нукеры забрали за то, что он вовремя не заплатил подати. А если ему нечем платить? — Менгли вдруг устыдилась своей горячности и уже тише добавила: — Вот о чем я хочу читать в книгах.

«А ведь она права, — думал Махтумкули, возвращаясь поздно вечером домой. — Ученые, поэты должны помочь людям лучше устроить свою жизнь».

Он вспоминал глубокие глаза девушки и улыбался в темноте.

Так родилась его любовь к Менгли.

Два года учебы в медресе не погасили этой любви. И когда поэт вернулся в родной аул и снова увидел Менгли, его ужаснула мысль о том, что он мог так долго жить вдали от любимой.

Они случайно встретились на берегу Атрека. Менгли вспыхнула и вся потянулась к нему. Но тут же опомнилась и смущенно потупилась.

— Ты вернулся? — сказала она еле слышно.

Махтумкули шагнул к ней и протянул свернутые в трубку листки:

— На, прочитай. Это я написал для тебя, Менгли.

Ока спрятала листки под платок и, не поднимая головы, быстро пошла к аулу.

И потом было много стихов о любви, переписанных начисто старательным Клычли. Они делали вышитую букчу — матерчатую сумку Менгли — все тяжелее и тяжелее. Каждый раз, засыпая, девушка нащупывала в темноте узор букчи, нежно гладила его, и содержимое отвечало ей слабым шуршанием. Ей незачем было доставать листки — каждое слово Махтумкули билось в ее сердце.

Они были молоды и не умели беречь свое счастье.

Ранним утром, принарядившись, Давлетмамед пошел к родителям Менгли. Они сразу поняли, что неспроста молла явился в такую рань. А он вел беседу не спеша, издалека подходя к самому главному. Он говорил о добром соседстве, о давней дружбе двух семейств, напомнил, что Бекмурада и Махтумкули водой не разольешь. Пора было бы и сказать то, ради чего он пришел, да все не решался Давлетмамед, все медлил.

Он не сомневался в ответе, и все-таки у него отлегло от сердца, когда Аннакурбан на его предложение породниться сказал:

— Что же может быть лучше, Давлетмамед?

Но рано было радоваться. За этими словами последовали другие:

— Только… Видишь, какое дело…

Давлетмамед нахмурился.

— Я слушаю тебя, сосед, говори.

— Ханали прислал сватов.

Ханали… Вот оно что! Если есть чем поживиться, богатые всегда тут как тут.

— Он что же, себе в жены хочет взять твою Менгли? — Горечь и обида прозвучали _в в голосе Давлетмамеда.

Хозяин опустил голову, — ранний гость задел больное место.

— Хочет женить своего сына, Мамед-хана, — тихо сказал он. — У кого много золота, тот все может. Совсем недавно Мамед-хан привел в свой дом молодую жену. И вот опять… Конечно, такая хозяйка, такая мастерица, как Менгли, будет ценным приобретением.

— Ну, и как ты решил, сосед? — Давлетмамед спросил почти спокойно.

— Ты не думай обо мне плохо, Давлетмамед, — вздохнул хозяин. — Сам знаешь, как иметь дело с ханами. Но я им ничего определенного не обещал. Подождем, посмотрим, что будет дальше. Может быть, аллах смилуется над нами и все обойдется по-хорошему.

Давлетмамед тяжело поднялся.

— Не ожидал я, — сказал он, глядя изучающе, словно видел впервые соседа. — Бедняк хочет породниться с ханом. Только я не помню случая, чтобы после этого человек до конца дней своих ел мед с мягким чуреком. Смотри, и Менгли работницей сделают, и тебя, того и гляди, к рукам приберут. Прощай. Аннакурбан остановил его:

— Не обижай меня, Давлетмамед. Я же не отказываю тебе. Еще раз говорю: рад отдать Менгли твоему Махтумкули, приходите, столкуемся.

Старые глаза Давлетмамеда радостно сверкнули.

— Вот это определенный ответ, — сказал он, пожимая руки Аннакурбана. — Спасибо. Пойду обрадую сына.

Он нашел Махтумкули в кузнице.

— Посмотри, отец, по-моему, получилось неплохо, — сын протянул ему только что законченную гуляка.

Во взгляде Махтумкули Давлетмамед прочитал немой вопрос, понял, о чем он, ко тоже сделал вид, что думает лишь о гуляка.

— Ну-ка, ну-ка! — сказал он, усаживаясь на кошме и принимая украшение из рук сына.

Старик сам был искусным мастером, но работа Махтумкули отличалась каким-то особым изяществом, тем неуловимым своеобразием, которое всегда выдает настоящего художника. Давлетмамед не мог скрыть восхищения.

— Э-э, ты говоришь «неплохо»! — воскликнул он. — Да это же замечательно! Я еще не встречал та-, кого узора. И размер выбран удачно. Этой гуляка может гордиться любая девушка. — Он вдруг внимательно посмотрел на сына. — А кому это предназначено? Кто-нибудь заказал?

Махтумкули смущенно опустил глаза.

— Нет, отец. Просто захотелось сделать от души, без обычной спешки… Тебе в самом деле нравится? — торопливо спросил он, боясь новых расспросов.

Отец понял его и усмехнулся в усы.

— Да, конечно, — сказал он, возвращая украшение. — Зачем бы я стал хвалить?

Наступило молчание. Давлетмамед вдруг почувствовал, что теперь, после разговора о Гуляка, почему-то неловко переходить к самому главному. «Надо было сразу сказать», — подумал он, но поймал нетерпеливый взгляд сына и перестал сомневаться.

— Я только что был у Аннакурбана, — сказал он.

Махтумкули ждал этих слов, но все-таки вздрогнул и как-то весь подался к отцу. И только теперь он увидел его улыбку, сияющие глаза и все понял.

— Он согласен?

Отец не мог больше испытывать терпение сына.

— Согласен, согласен! Скоро мы устроим такой той, что о нем будут вспоминать долгие годы. Пусть все знают, что такое свадьба поэта! — Давлетмамед поднялся. — Пойду скажу нашим. Они тоже будут рады.

Все пело в душе Махтумкули. Менгли будет его! Менгли… Он мог бесконечно повторять это имя, каждый раз находя в нем особую прелесть.

«Менгли… Что райские розы рядом с тобой! Туби зачахнет от зависти, глядя на тебя, Менгли. Стоит взглянуть на тебя — и становлюсь Рустамом, Менгли, а если хоть час не увижу тебя — пропаду от тоски, и только ты одна будешь виною смерти невинного. Но если и мертвого приласкаешь ты — оживу и вновь почувствую себя в Шекеристане, в твоей отчизне, сердце мое, Менгли…

О Менгли! Скоро ты будешь навеки со своим возлюбленным, с рабом красоты твоей!..»

Он прикрыл глаза, стараясь представить себе недалекий теперь уже той. И сразу зазвенели дутары, заплакали туйдуки, призывно застучали бубны. И полилась песня — одна из тех, что сочинил он в честь любимой. А вот уже, нарастая, словно лавина в горах, приближается топот коней. Эгей, кто самый ловкий, самый быстрый сегодня? Выходи, кто не боится спорить с ветром! «Тиу! Тиу!» — поют стрелы. Они летят туда, где между рогами архара привязано яйцо. «Тиу!» Мимо. А ну-ка, дайте мне. «Тиу-клак!» Вот как надо стрелять! Песня все звучит над степью, над рекой — славит красавицу Менгли… Слушают гости, приехавшие со всего Атрека, с Гургена, с Сумбара. Гости…

Махтумкули вдруг открыл глаза. Было тихо, так тихо, что он услышал стук своего сердца. Оно стучало гулко и тревожно. В чем дело? Что прервало его мечты? Ах, да, гости… Они приедут из дальних селений, много гостей. И надо будет готовить угощение, резать баранов. Для этого надо иметь такое богатство, как у Ханали. А где оно, это богатство? Нет его. Так какой же это той без обильного угощения, без дорогих призов для лучших наездников, стрелков, пальванов?

О, эта бедность! Мы только бредим тучными отарами, резвыми скакунами. Бедняк не гость на пиру, его оттеснят к двери те, что побогаче. Ведь когда нищий сидит на коне, все видят под ним осла, а под богачом и осел кажется колем. Проклятая бедность! Богач, посмеиваясь, пройдет мимо твоей беды, но скорее плюнет в твою суму, чем протянет руку помощи.

Махтумкули сжал пальцами подбородок, густые, колючие волосы защекотали ладони. Мысли метались, ища выхода. Он знал, что пришло время взять бумагу и перо. Только это может облегчить душу. «Твой, оборванец, ум вражьи затрут умы. Пешкою сгинешь ты перед ферзем, бедняк». Надо скорей записать эти строки, потому что уже рождаются новые и рвутся на волю, на белый простор еще неисписанного листа…