— Я опасен всегда! – высокомерно процедил он, ошпарив Богоравного косым взглядом из-под ресниц. – Ночью, днем, в сумерках вечерних и утренних, а также когда сплю, ем и предаюсь разврату! Так и запишите.

Сахадева повалился набок, на собственное сангахи, хрюкая от смеха.

— Арджуна, вылитый! – возопил он.

Накула бросил передразнивать старшего брата, блеснул глазами и, плюхнувшись на четвереньки, пополз к младшему.

— Ты знаешь, – сообщил он, подобравшись к самому братнему уху, – они делали это на слоне.

— А на боевой колеснице Арджуны они этого не делали? – осведомился Сахадева, все еще лежа.

— Не исключено, – тоном знатока отозвался Накула.

— Ни стыда, ни совести, – вздохнул Богоравный.

Подумал и добавил:

— Надо нам тоже попробовать.

— На боевой колеснице Арджуны? – несколько изумленно, но с воодушевлением переспросил Мангуст.

Богоравного скрючило. Обезьяны, шнырявшие в ветвях пальм, восторженно заверещали в ответ на жеребячье ржание.

— Дубина! – простонал младший близнец, – на слоне… – Внезапно в его глазах загорелся азарт. – Ты представляешь, что Серебряный с нами сделает, если узнает?

Мангуст ухмыльнулся.

— Что он может сделать с нами такого, чего мы сами не можем сделать друг с другом? – вкрадчиво спросил он.

Результатом воспоследовавшего стало то, что близнецы сцепились серьгами и долго с руганью расцеплялись.

— Знаешь что? – сказал наконец Мангуст с видом прозревшего истину. – Теперь этот слон возродится брахманом.

— Точно, – подтвердил Богоравный. – Вишнуитом. Ох и сильно будет!

Дворцовый сад блистал прелестью, подобно юной женщине, украшенной любящим мужем; и как разборчивой красавице, любимой супруге раджи, угождают искусные служанки, так диковинным цветам и пышным деревьям здесь угождали садовники, обладавшие глубоким знанием.

Где-то в жасминовых зарослях перебирал струны невидимый музыкант; забыв об усердии, подобающем смирному слуге, и господской воле, он наслаждался собственным искусством, вплетая звуки вины в дыхание деревьев и перезвоны птиц. По лужайкам бродили ручные газели, вознося на рогах цветочные гирлянды или усыпанные самоцветами золотые кольца, для этого именно сработанные ювелирами. Чистый ручей лился бесшумно по лону белого песка, только издали смутно доносился плеск: там извергались водометы, изображавшие некогда поверженных богами асуров в их чудовищных формах, вздыбивших гривы львов и нагих пышногрудых апсар.

Широкую мраморную террасу сплошь оплетали лианы; сейчас в придачу им меж стройных колонн, обвитых бронзовыми змеями, свешивались шитые полотнища. Укрытые от неугодных взоров, там блаженствовали высокородные хозяева, доверившись рукам массажистов. Сухопарые невысокие южане, грациозные, как лани, двигались столь бесшумно, что казались призраками, обретшими плоть ради услужения полубогам и по воле их; они не оскальзывались на пролитом масле и на волос не сдвигали циновки, служившие господам ложем. Искры сапфиров мерцали в сложных прическах слуг, – те не были евнухами, которым полагалось пускать волосы вниз, – но в ушах их блестели женские серьги.

Баламут задумчиво смотрел, как смуглые длиннопалые руки дравида прилежно трудятся, разминают могучую мускулатуру ария, становясь еще темнее на сияющей коже Арджуны.

— Твои? – спросил он, вложив в слово еще один смысл.

— Мои, – не стал отпираться Серебряный. – Дивные искусники…

— Отошли, – велел Кришна.

— Достаточно, – лениво сказал Арджуна, и слуги, не поднимая глаз, быстро скрылись за занавесями.

— Тот, что леворукий, похож на меня, – проговорил флейтист.

— Разве? – отрицательно уронил Серебряный, вытягиваясь на ложе.

— Ты им обладал?

— Разумеется…

— Подаришь?

— Конечно, – лучник пожал плечами. – Зачем ты хотел их отослать?

Аватар блеснул улыбкой.

— Я сам сделаю тебе массаж, – и перетек ближе.

Нетерпеливая рука Арджуны прошлась по его телу книзу от талии; Кришна предостерегающе зашипел – совершенно по-змеиному – и сбросил ее.

Он долго выбирал масло, дразня любящего, долго разминал пальцы и, уже усевшись верхом на бедра Серебряного, медлил, доведя того до боли в чреслах; лучник не дал ему сделать и десятка движений, как перевернулся на спину.

Баламут, прихватив зубами пухлую губу, продолжал свое занятие. Он уже не разминал, а гладил – точеные ключицы, мощные бугры грудных мускулов, рельефный живот, опускаясь к могучему лингаму, достойному Разрушителя Шивы.

Тонкие пальцы флейтиста скользнули по стволу и сомкнулись у основания. Арджуна не то улыбнулся, не то оскалился, наблюдая за ним, – полузакрытые глаза Кришны были мутны и безмысленны, а смуглые щеки горели темным румянцем. Наконец его губы коснулись навершия; по правилам сутры любви он совершил “вкушение плода манго” и поднял голову, остановившись.

Арджуна бросил его навзничь и жестко поцеловал, упиваясь тем, как раскрывается под его ласками медовый цветок рта. В истоме флейтист перекатывал на подушках темнокудрую голову; цветы в ушах постигла жалкая участь, и Арджуна зубами выдернул то, что от них осталось, перекусив стебли у мочек.

Внезапно Кришна выскользнул из-под него и отпрянул, скинув потянувшиеся за ним руки.

— Что? – недовольно потребовал Серебряный.

Баламут заурчал леопардом и склонил голову набок.

— Арджуна, я тебя хочу…

— Я тебе не пастушка.

— А я тебе что, пастушка?!

— Махаратхи не отдаются, – сурово изрек Серебряный.

— Еще как отдаются!

— Финик тебе.

— Ну, не ломайся, – засмеялся Кришна. – Ты же знаешь, я все равно тебя уговорю…

“Любимый мой, облаченный в желтые шелка, отливающие золотом, неотразимый танцор с прекрасными лукавыми глазами, ты приходишь как захватчик и похищаешь все – сердце, ум, тело. Упоительный поток блаженства пронзает меня, и я цепенею, поглощаемый океаном сладости. Словно бы солнце, луна, молнии и радуги одновременно окружают тебя, – о, я не осмеливаюсь поднять глаз, чтобы узреть твой лучезарный облик, я сижу у озера своего сердца, упиваясь твоим отражением…

Твоя безупречная кожа цветом напоминает темную, с голубоватым отливом тучу; грудь твою, подобно белопенным завиткам на гребешках волн, украшают чистейшие перлы, сияющие незамутненным блеском. Твои локоны переплелись с цветами, как свет луны с тенями облаков, тело точно переливается отблесками пламени от сверкания множества драгоценных камней, а серьги в ушах – как два ослепительных солнца…

Как ты прекрасен, любимый мой, когда глаза твои затуманены вожделением, а губы и щеки пылают румянцем, когда ты приходишь, сладко улыбаясь, покорный моему желанию, когда приникаешь ко мне, усталый, после любовного сражения, и следы одержанной победы на твоем теле словно нанесены расплавленным золотом на поверхности гладко отполированного сапфира. Восторг плоти и ликование духа сочетаются, даруя неописуемую, всякое мгновение новую сладость; она недоступна человеческим чувствам, что предназначены для блеклых красок этого мира, и я возношу хвалы отцу, наделившему меня божественной природой.

Мелодия флейты, целующая быстролетный ветер, напоена амритой твоих сладчайших губ; аромат лотоса распространяет твое совершенное тело. Среди прекрасных женщин, льнущих к тебе, как пчелы льнут к цветам, полным нектара, ты сияешь, превосходя красотою все мыслимое и немыслимое. О, ты – как совершенная Каустубха среди драгоценностей, как лотос среди цветов, как Вишну среди Адитьев, ослепительный, несравненный…

Цветочный Лучник не нуждается в вечно наполненных колчанах. У Камы всего пять стрел, но ни одна не прошла мимо: смущающая, иссушающая, сжигающая, сокрушающая, повергающая в безумие – изранен я, несчастный. Разве братья Ашвины, божественные лекари, или премудрый Дханвантари возьмутся исцелить пораженного любовью? Песнями небесных музыкантов, веселыми плясками утешиться ли мне? Не вижу радости ни в стяжании богатства, ни в покорении царств, ни в пучинах гибельной битвы: кровью, цветами и золотом не утолить моей жажды. Лишь в тебе пребываю я сердцем, лишь тебе поклоняюсь, мечтая прийти к тебе, мой любимый…”