— Не бойся, — сказал генерал, — тебе ничего не будет… И запомни: он не обманывал тебя. То, что для тебя обман, для него — истина.

Он произнес последнее слово, и стал смотреть на меня со значением: я должен был о чем-то еще догадаться сам.

Взгляд его оказался долог, и он смущал меня. Он был добр, но чего-то требовал от меня: этой самой догадливости.

Мне было стыдно, я ничего не понимал, мне хотелось провалиться сквозь землю, а не пить чай под пристальным взглядом генерала.

— Мне не очень нужна та теплица… Раз они вянут, — сказал мне генерал. — Что это за цветы, которые так быстро вянут. Их все время нужно менять… Я хочу тебе сказать: сынок, иди, раз хочешь, я отпускаю тебя. Но там тебе будет плохо, там никому не нужна твоя любовь, там люди — ненавидят друг друга.

— Неправда, — едва слышно промямлил я.

— Видишь, — произнес он с той же отеческой интонацией, — ты сам толком не знаешь… Тебе нужно убедиться: иди. Иди… Ты же помнишь, где моя калитка. Для тебя она открыта всегда… Часовых можешь не опасаться, они вечно спят. Ты разбираешься в этом лучше меня.

Он рассмеялся, уличая меня в невинной шалости. И следом начал растворяться перед глазами — он отпускал меня. Я был благодарен ему за это…

Я куда-то пошел, но не знал, куда. Там, куда я пошел — было плохо.

То был темный тоннель, который не вел к свету. Только чернота кругом, и в ней: чьи-то измученные вздохи. Рядом со мной никого не было.

За одиночеством моим ничего не стояло. Мне не на кого было опереться. Я был один… От этого становилось страшно…

Проснулся от страха, — выбросив себя из удушающего сна. Рота спала.

Я не мог сообразить, что избавился от душного подвала, по которому только что шел. Он отступал, еще притягивая меня, — его присутствие слабело.

Но осталась тоска.

Она-то и подняла меня с койки. Я сунул руку под подушку и вытащил оттуда сигареты. Всунул в сапоги босые ноги. Две синие ночные лампочки горели в проходах, охраняя наш молодецкий сон. В дальнем углу храпели двое, на разные голоса, скромненько так, скромненько, напоминая приглушенный оркестрик. Словно две души встретились в сновидениях, и от радости узнавания затянули приглушенную заздравную песню.

Как всегда.

Я встал, пошел лениво из коридора к дверям, за которыми коротал ночь дневальный. На ходу прикуривая.

Он обычно отдыхал на трех стульях у тумбочки с телефоном, чутко улавливая скрип входной двери за поворотом. Застать его врасплох было невозможно. Я хорошо знал это по себе.

Я уже приготовился не мешать ему, пройти мимо незаметно — не получилось. Дневальный застыл на своем месте, как свечка. С закрытыми глазами. Его мотало от подступающего сна, но он упрямо стоял. В этом содержался некий казус.

— Ты что? — спросил я удивленно.

— Капитан дежурит по части, — сказал он, извиняясь передо мной за невольное свое бодрствование. — Приказал, если ты проснешься и выйдешь, чтобы зашел к нему в кабинет. Он там.

— Да что ты говоришь, — нарочито изумился я.

Кафельный пол блестел первозданной чистотой, зубные щетки салаг постарались на славу. Я курил и не торопился к капитану. Прошли те времена, когда его зов мог вызывать во мне бурную радость.

Но сигарета кончилась. Пришлось идти… Любопытства не оставалось во мне. Я подходил к двери его кабинета, досадуя на себя.

Я подумал: наверное, я на самом деле повзрослел за два года, стал, наверное, мужчиной. Раз я так спокоен и так нетороплив.

Постучал, приоткрыл дверь и заглянул. Капитан сидел за столом, читая «Красную Звезду». Приподнял усталую голову, увидел меня и кивнул: проходи.

— Вызывали? — спросил я.

— Просил зайти, — сказал он.

— Тогда я так, — показал я на себя, одетого в черные дембельские трусы, — можно?

— Какая разница, — сказал капитан.

Я прошел, он показал рукой на стул, я сел.

Мы помолчали. Это ему нужно было, чтобы я зашел. Все, что он хотел сказать, он сказал вчера вечером перед строем. Я не думал, что за это время что-нибудь изменилось.

— В тебе есть что-то такое, не от мира сего, — устало сказал капитан, в его ровном голосе не содержалось ровным счетом никаких эмоций. — Что он в тебе нашел… Будь моя воля, я бы тебя убил.

— Я знаю, — сказал я, и посмотрел на него.

Я не боялся его, и своей смерти.

— Да? — несколько нарочито, но до предела устало удивился он. — Я уж, признаться, думал, что кроме: не знаю, не знаю, не знаю, не знаю — от тебя ничего не добьешься. А ты, оказывается, теперь кое-что знаешь.

— Бывает, — сказал я. — Но это случается не так часто.

— Язык у тебя подвешен, — сказал капитан. — Переговариваться ты научился… Запомни: единственное место, где ты можешь выкаблучиваться, и где тебе все сходит с рук, — гарнизон. Там, за забором — хаос…

Там ты можешь трепать что угодно, но слушать тебя никто не станет. Там хватает своих говорунов… Со своими мы, к счастью, быстренько разбираемся. Будь моя воля, я бы загнал тебя туда, куда Макар телят не гонял… Что он в тебе нашел?

— Ему нужно, — сказал я, — чтобы не вяли цветы. И чтобы вечная весна — была вечно… Он же видит дальше всех нас. Вы сами мне об этом говорили.

— Не понял, — сказал капитан.

— Мне кажется, — сказал я, — Я — почва, на которой растут цветы и деревья, рожь и пшеница. И приносят плоды… Мне иногда кажется, — сказал я, — без меня — это невозможно.

Я посмотрел чуть недоуменно, пораженный от только что открытой мной истины, на капитана, и мне показалось, — что он снова мой друг… Капитан, резко поднял руку, прикрывая ею глаза.

— Чуть не ослеп, — проворчал он. — Столько в тебе щенячьей радости… На самом деле — умалишенный… Иди, иди спать, поговорили уже.

— Так зачем вы хотели меня видеть?

— Сказать, чтобы собирал вещи… Билет тебе уже купили, на послезавтра. Увольняешься в запас досрочно. Так сказать… Что он в тебе нашел?

Я снова стоял перед строем, на этот раз утром. После завтрака…. Капитан снова гремел. После бессонной ночи мешки под глазами стали у него синие, и казалось, глаза ему кто-то подбил.

— Не может быть более сурового наказания, чем изгнать его из наших рядов! Загляните в Уголовный кодекс, — самая жестокая кара, превышающая смертную казнь — высылка за границу нашей страны… Я думаю: мы сделаем отличный подарочек гражданскому обществу, выпроводив в него рядового Карпухина… Пусть куролесит там.

Но энтузиазма, которым всегда отличался наш капитан, в его голосе было мало. Вернее, не было совсем.

Он слишком устал за бессонную ночь, и сейчас торопился домой, принять душ и отрубиться до обеда.

— Уволить в запас, — устало гремел капитан. — Завтра, первым же поездом — куда угодно! Чтобы следа его не осталось в нашей части… Пусть его урок послужит в назидание остальным!..

И предупреждаю желающих последовать его примеру. Клянусь перед всеми вами: если кто-то из старослужащих наберется от него дури, их ждет другое тепленькое местечко! На всю катушку! Дисбат! На все два года!.. Чтобы было неповадно!

В курилке нас собралось много. Складанюк подошел и протянул мне не сигарету, а всю пачку «Гвардейских» — высший знак доверия.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Ну, тебе и повезло!

Так же думали остальные.

На разводе, после речи капитана, прапорщик не назначил меня никуда: ни подметать территорию, ни перебирать картошку на овощном складе, ни красить окна в солдатской столовой, ни разгружать вагон с бревнами, подошедший утром, ни сгребать граблями оттаявшую прошлогоднюю траву в караульном городке… И это был особый знак. Знак — прощания.

Я мучился — не получив задания. Чего-то привычного не хватало мне, выброшенному из роты. Выброшенному… Так внезапно эта случилось.

А слухи полнились, — позвонил писарь из штаба, Лека, сказал, что выписывает проездные документы. Ребята поздравляли. Но на меня напал столбняк, я никак не маг понять, что происходит вокруг.

Мне принесли дембельский костюм, я до обеда облачался в него. Потом пошел в магазинчик и купил сигарет. Сюда уже позвонили и приказали мне выдать десять пачек с фильтром. В наличии оказалась «Стюардесса», я купил ее.