Становится так тоскливо, что он идет поговорить с Хэмфри, который тут вроде как босс, – в том смысле, что Хэмфри пользуется услугами машинописного бюро, где работает Джим. Хэмфри – восходящая звезда торговли недвижимостью, в глазах Джима это просто омерзительно, но разве скажешь такое другу?

– Привет, Хэмф. Как оно?

– Отлично, а у тебя?

– Порядок. А чего у тебя такого отличного?

– Ты ведь слышал, как я исхитрился зацапать на правительственной распродаже один из последних кливлендских участков.

– Как же, слышал.

Про себя Джим считает это одним из самых жутких событий за последние двадцать лет: под непрестанным давлением южнокалифорнийского риелторского лобби и Наблюдательного совета ОкО федеральное правительство согласилось распродать Кливлендский национальный лесной заповедник, расположенный на границе округов Ориндж и Риверсайд, – распродать частным владельцам, кусками. А что тут, собственно, такого? Надо же с чего-то платить проценты по гаргантюански распухшему государственному долгу, да и леса там никакого давно нет и в помине, одни голые холмы, окруженные поселками, которым земля эта нужна позарез, верно ведь? Верно. Таким вот образом, с одобрения министра охраны окружающей среды (в прошлом – владельца крупной строительной фирмы), Конгресс принял закон, почти незаметный в большом пакете других, принимавшихся одновременно, в результате чего последнюю в ОкО пустующую землю поделили на пять сотен участков и загнали с аукциона. За очень хорошие деньги. Отличный, с точки зрения политики, шаг. Вызвавший всеобщее одобрение.

– Так вот, – продолжал Хэмфри, – мы хотим поставить там административный корпус. Были, правда, трудности с финансированием, но сейчас это уже в прошлом. Проектом заинтересовался Амбанк, если они не остынут, все будет в порядке.

– Послушай, Хэмфри, – изумился Джим. – Ведь административные здания Сантьяго и так заполнены хорошо если на тридцать процентов. Ты же не мог найти ни одного дурака, согласного выложить деньги на строительство нового комплекса.

– Верно, но я получил уйму письменных заверений, что люди переедут в новое здание, когда оно будет построено. Тем более что мы обещаем на первые пять лет освободить их от платы за помещение. Эти записки убедили инвесторов, что проект жизнеспособен.

– Но ведь это все липа! И ты сам знаешь, что это липа! Ты построишь там еще одну сорокаэтажную махину, и она будет стоять пустая!

– Не-а, – упрямо покачал головой Хэмфри. – Главное построить, а за съемщиками дело не станет. Просто потребуется какое-то время. Ты пойми, Джим, если удалось получить одновременно и землю, и деньги, – значит, нужно строить. И не волноваться насчет заселения – как-нибудь уж все утрясется. Вот только нам позарез необходимо окончательное согласие Амбанка, и поскорее, пока другие инвесторы не разбежались, а эти ребята все тянут резину.

– Так ведь, если вы построите здание и никто не захочет туда вселиться, именно Амбанку и придется платить за все эти игры. Вот они и чешут в затылке.

О таком Хэмфри не хочет и думать. Кроме того, через полчаса у него встреча с президентом компании, поэтому он выпроваживает Джима из кабинета.

Джим возвращается к столу, берет телефон и звонит Артуру.

– Слушай, я ведь и вправду заинтересовался – ну, тем, о чем мы тогда говорили. Я бы хотел…

– Давай не будем сейчас об этом, – быстро обрывает его Артур. – Лучше потом, при встрече, а то по телефону разговор какой-то не такой. Но это хорошо. Это очень хорошо.

И снова тыкать в клавиатуру, проклиная и Хэмфри, и эту идиотскую работу, и жадных тупых политиканов, всех подряд – местный наблюдательный совет, Конгресс, вконец прогнившее федеральное правительство. Ну вот, смена окончилась, еще три часа жизни возложены на алтарь великого бога денег. Джим выключает компьютер и собирается уходить. Сегодня по расписанию ужин у родителей…

Ну чтоб его! Совсем забыл про дядю Тома! Не навестив дядю Тома, к мамочке лучше и на глаза не показываться. Господи, что же это за день такой получается! Времени-то сколько, четыре? Вот как раз сейчас-то и пускают посетителей. Мама обязательно спросит, и никак из этого дела не выкрутишься. Самое лучшее – съездить туда побыстрее, забежать на минутку к дяде Тому, а потом уж – к маме, ужинать. Да что же это за напасть такая!

Как ни верти, а приходится ехать в «Подыхай на здоровье». Когда «Вольво» вывернул на четыреста пятый, Джим включил радио; «Раздолбай» заканчивали свой последний хит, он врубил звук на полную катушку, на все сто двадцать децибел, и начал подпевать – тоже во все горло:

«Подыхай на здоровье» раскинулся на Лагуна-Хиллз, от Эль-Торо до Мишн Вьехо: россмурский центр «Отдыхай на здоровье» – целый город, в прошлом доступный только самым богатым из стариков. Теперь тут есть и свои роскошные кварталы, и свои трущобы, и свои психушки – точно так же, как и в любом другом «городе» ОкО, и перенаселен этот «Подыхай» будьте нате, ведь сейчас гораздо больше стариков, чем когда-либо в прошлом, огромный процент населения перевалил за семьдесят лет, то ли два, то ли три процента – даже за сто, а ведь надо же им всем куда-то деться, верно? Вот и набилось здесь добрых полмиллиона человек.

Джим находит место для парковки, вылезает из машины. Да-а, местечко. Вот уж где депрессия так депрессия. Джим страстно ненавидит этот отдыхательно-подыхательный поселок. И дядя Том тоже его ненавидит, Джим не сомневается. Но с эмфиземой легких, да еще когда единственный твой доход – федеральная пенсия по старости, особенно не повыбираешь. Здешние квартиры содержатся на государственную дотацию, они до смешного дешевые и предоставляются исключительно старикам. Если так посмотреть, дом, в котором живет дядя Том, похож на любой другой – разве что все в нем какое-то тесное, унылое, одним словом – занюханное. Тут уж никакого тебе показного форса, никаких тебе липовых средиземноморских фасадов, скрывающих многоквартирную тоску. Это – дом для престарелых.

Более того, психическое отделение дома для престарелых. Вообще-то по большей части дядя Том сохраняет достаточно здравый рассудок – лежит себе спокойно в кровати, старается дышать ровно. Но время от времени он срывается и лезет в драку – с санитарами, с кем угодно; тогда за ним нужно наблюдать.

Это происходит уже давно, во всяком случае, не меньше десяти лет. Дяде Тому за сто.

Думать о дяде Томе, о его жизни – нестерпимо, и, когда подобные мысли все же приходят Джиму в голову, он сразу их выбрасывает. Но во время нечастых посещений заведения для престарелых такого не сделаешь – тут уж все прямо перед глазами.

По пандусу – здесь сплошные пандусы, это для инвалидных колясок – наверх, к столу дежурной.

– Время для посещений заканчивается через сорок пять минут.

Ну почему, спрашивается, у нее такая недовольная, постоянно кислая морда и сучий голос?

Не беспокойся.

Полутемный коридор пахнет аптекой. Кресла-каталки стукаются в стены, словно аттракционные автомобили на ярмарке; в креслах старые развалины, по большей части накачанные какими-то наркотическими препаратами, – по подбородкам струится слюна, глаза пустые, остекленевшие. Совсем молоденькая нянечка толкает кресло и часто-часто моргает, явно готовая заплакать. Вот-вот, в детском саду – нянечки, здесь – опять нянечки («Выиграл я или я проиграл?»)

Крохотная комната дяди Тома едва вмещает кровать, зато окно выходит на юг. Джим постучал и открыл дверь. Ну да, дядя Том, как всегда, смотрит в любимое свое окно – лежит, словно в трансе, и смотрит на клочок голубого неба.