Позже Марат не мог вспомнить, что говорила Наташа и что он ей отвечал и отвечал ли или только молчал, глупо улыбаясь и прижимая к груди тяжелый том словаря, а может быть, она тоже молчала, волнение прошло и она уже не знала, о чем говорить. Последнее было вернее всего. Потому что, когда они сели на скамейку, Марат с необычайной ясностью воспринял и запомнил все — и блики солнца на легкой ряби озера, и одинокую лодку с парнем и девушкой, ленивые всплески воды под веслами, явственно слышные голоса и стук посуды в ресторане на острове, раздавшийся гудок паровоза, а затем сначала медленный, потом все набирающий силу перестук колес поезда детской железной дороги на той стороне.
— Я все время думала о тебе… о нас. Ты же из-за меня уехал, не спорь, я знаю. Я дура, я страшная дура, я не имела права отпускать тебя, и ты презирать меня, ненавидеть должен…
— Я люблю тебя, Наташа, — еле слышно, не веря, что решился, произнес он и испугался, что она не услышит, не разберет слов, но она услышала, и лицо ее напряглось, голос осекся на полуслове; она с мольбой и отчаянием посмотрела на него, тогда он повторил тверже: — Я люблю тебя, Наташа, и всегда любил, с самого детства.
Лодка замерла недалеко от берега. Парень, умело работая веслами, стал разворачивать ее на месте. На его гимнастерке блеснул орден Красной Звезды, отблеск от него скользнул по лицу девушки; она засмеялась, зажмурилась, потом зачерпнула в ладошку воды и плеснула на него. Парень сказал незлобиво; «Ой, не балуй, Верка». — «А что будет?» — опять засмеялась девушка. «Да — уж будет», — пробасил парень со значением и тоже засмеялся. Лодка стала удаляться.
Между Маратом и Наташей стояла на скамейке ее сумка. Наташа раскрыла ее, достала платок, и Марат уловил незнакомый запах духов.
— Всегда любил… — повторила она растерянно.
— Ты же знаешь это, — с нажимом сказал он.
— Знаешь, знаешь, — передразнила Наташа досадливо и с обидой. — Мало что я знаю! А ты, ты-то что? Ты-то чего молчал столько лет? Приехал и молчал, как бука.
— Я же видел… я все понял, — пролепетал он, — а не хотел мешать твоему счастью, потому что…
— Что ты видел, что ты понял? — уже слезы звенели в ее голосе. — Ничего ты не понял. Не хотел мешать моему счастью… Да я несчастлива была, я как в паутине запуталась, а ты… — Вот и пригодился платок, она совсем по-детски шмыгнула носом и поднесли платок к лицу, но глаза ее были сухие; пересилив себя, она улыбнулась через силу: — Мухе-Цокотухе спаситель-комарик нужен был, а он только сейчас храбрым стал, через столько лет.
Видно, копилось это давно, да выхода не находило. И вот уже не смогла сдержаться — и потекли, потекли по щекам слезы.
— Наташа! — Марат потянулся к ней, обнял, привлек к себе, чувствуя податливость мягкого и прохладного ее плеча. — Наташа… Как же так? Ты ждала? Ты хотела, чтобы я… чтобы мы были вместе?..
Она уткнулась, лицом ему в грудь и затихла, будто затаилась. Марат почувствовал, как повлажнела рубашка у самого его сердца, точно кровоточить оно стало. И тогда, забыв обо всем, подхваченный каким-то внутренним порывом, он обеими ладонями сжал ее мокрые щеки, запрокинул лицо и стал жадно и неумело, целовать, ощущая легкую горечь ее слез.
Сидел он неловко, металлическая застежка сумки давила в бок, но он не замечал неудобства, отдаваясь впервые испытанному сладостному чувству близости с любимой.
— Не надо, Марат, — слабо проговорила она и отстранилась. — Не надо. Муха-Цокотуха навсегда осталась в тенетах.
Как бы очнувшись, Марат сразу отдернул руки и распрямился, не смея уже смотреть на нее, чувствуя, как колотится в груди сердце. Незнакомое упрямство поднималось в нем.
— Нет, Наташа, — проговорил он, глядя на воду, которая едва колыхалась, почти не давая бликов, — комарик придет, он здесь, он всегда был, только не знал, что он комарик и что…
— Поздно, Марат. — Голос у Наташи окреп. Она уже и зеркальце достала, приводила себя в порядок. — Теперь уже ничего изменить нельзя. У меня же Севка растет. И я его очень люблю. Вот только на час оставила с Зинаидой Матвеевной, а уже соскучилась. Он такой забавный…
Наташа отдалялась, отдалялась от него, и Марат ничего уже не мог поделать. Он не понимал, о какой Зинаиде Матвеевне идет речь, да и не это занимало его. С отчаянием он спросил:
— Как же ты можешь жить с ним? Ты же не любишь его, я знаю. Ты со мной должна быть!
Однако короткая слабость ее уже прошла, Наташа обрела обычную свою уверенность и ответила мягко, даже с улыбкой:
— Ах, оставь, пожалуйста, что ты говоришь, Марат. Мы встретились и скоро опять расстанемся — Кирилла в Туркмению направляют. Собственно, он уже там, а скоро и мы Севочкой поедем. Будем на новом месте устраиваться. И не пытайся ломать то, что с таким трудом построено. Семья — это священно.
Ее рассудочность удивила и обидела Марата.
— Зачем же было строить ненужное? — спросил он с горечью. — Да ты не строила, а разрушала все это время. Я приехал, в университет поступил, а ты в медицинский перевелась. Зачем? Я же в нашей многотиражке работать стал, думал — нам на жизнь…
— Нам на жизнь, — невесело усмехнулась она. — А ведь я из-за тебя перевелась. Когда про твою болезнь узнала, решила: стану врачом, помогать тебе буду, лечить.
— Так почему же не сказала, не объяснила? — в отчаянии воскликнул Марат. — Если б я хоть намек от тебя получил, хоть надежду…
Она вздохнула:
— Чего теперь об этом… Мы оба понаделали глупостей.
— Я подумал, что ты стыдишься меня…
— Какой смысл теперь ворошить прошлое? — Она по-дружески улыбнулась ему и рукой отвела черные густые волосы у него со лба, вглядываясь в его лицо. — Тебе на пользу пошла эта поездка. Ты в Сибири был? Что делал? В газете?
Она спросила это несколько торопливо, словно уже собиралась уходить, и вдруг вспомнила, что даже не поинтересовалась его делами, а долг вежливости этого требовал.
— Нет, я матросом плавал на теплоходе по Иртышу, по Оби. Мне врач посоветовал прервать учебу и поработать на свежем воздухе.
— Хорошее средство, — кивнула она и снова внимательно посмотрела на него. — Вид у тебя вполне здоровый. Теперь опять учиться?
— «Сталинскую науку» я уже прошел, — горько пошутил он, намекая на название университетской многотиражки. — Работать пойду. В газету.
— А учеба? — настаивала она.
— Там видно будет, — ответил он неопределенно. — Это не горит.
— Ну как же! — удивилась она. — Сейчас без образования — никуда. А тебе свою жизнь устраивать надо.
Разговор ушел куда-то в сторону от главного, что волновало его, и Марат с робкой мольбой снова спросил ее:
— Давай вместе, а, Нат?
Засмеявшись принужденно, она произнесла со школы знакомый стих:
— «Но я другому отдана и буду век ему верна».
Бес упрямства еще сидел в Марате, толкал на безрассудство. Он готов был на все.
— Наташа, ты подумай только, на что обрекаешь себя! С нелюбимым жить только потому, что так вышло… Да он… — С губ уже готов был сорваться самый веский аргумент — рассказ о том, как официантка гналась за Кириллом на привокзальной площади… Наташа должна была ужаснуться и возненавидеть мужа, с этой минуты она уже не смогла бы с ним жить, и не поехала ни в какую Туркмению, осталась бы здесь, а Марат уж постарался бы, чтобы… Но Кирилл был ее мужем! Как же мог Марат обливать его грязью, как мог он совершить это бесчестье! Однако запал уже нельзя было загасить, не мог он остановиться — и, сам понимая, что говорит глупость, Марат выпалил страстно, будто заклиная ее. — Да ты же только что целовалась со мной! Как же после этого…
Под ее ироничным, насмешливым взглядом он умолк и сник, чувствуя, как запылали щеки, уши, лоб.
— А с Кириллом? — тихо, со снисходительной улыбкой спросила она. — По-твоему, я с ним в «ладушки» играю?
И то, что она сказала, и этот безжалостный взгляд, и улыбка ее сразили Марата. Он встал и на непослушных ватных ногах побрел прочь, но вспомнил о своем словаре, вернулся, не глядя на нее, взял книгу со скамьи и снова поплелся к выходу.
