Теперь ему все равно было, теперь он отчаянным стал, смелым, на многое способным…

Пылающее красное солнце садилось как раз там, где был выход из бухты, и огромная водная чаша, полукольцом окруженная горами, стала похожа на кратер вулкана, в котором клокочет раскаленная лава. Только она не жаром дышала, а источала морскую солоноватую прохладу, напоенную дурманом цветущих на побережье роз.

«Закат был прекрасен», — подумал Фрэнк и усмехнулся.

Джозина, всегда чутко улавливавшая его настроение, тотчас же подала ему руку, и он ответил ей пожатием, но отвернулся, чтобы она не заметила слез на его глазах. Он стал слишком чувствительным, слишком, сентиментальным, а это нехорошо, в их положении нельзя распускаться.

— Пошли, — сказал он.

Они стояли у парапета набережной, держась, словно дети, за руки, и пошли рядышком, не разжимая ладоней. Так им было легче — каждое мгновение ощущать близость другого.

У поворота, где надо было спускаться по широкой лестнице, заслоненной от моря многоэтажной громадой отеля, Фрэнк еще раз посмотрел на огненную бухту. Если бы это в самом деле была лава, он без раздумий бросился бы в нее, чтобы в миг, в один короткий миг превратиться в белое облачко и развеяться, растаять… Такие мысли приходили к нему давно. Были бы таблетки, от которых человек исчезал бы без следа. Смерти он не боялся, часто даже желал ее, особенно в последние дни, когда Роберт Л. Харрис одним мановением бросил их на самое дно жизни, но стоило только представить себя мертвым и как Джозина убивается над бездыханным телом, подумать о мучительных, унизительных хлопотах, которые выпадут на долю жены, и все существо начинало восставать. Почему-то Фрэнк все время вспоминал посмертную трагедию Паганини, объявленного безбожником, обвиненного в колдовстве, черной магии и чародействе. Великого скрипача запрещено было хоронить в любой стране, где есть крест Христов. «Да не будет он предан земле кладбищенской, городской, частной и государственной, помещичьей и крестьянской, дворянской и графской, в лесах и полях, в виноградниках и фруктовых садах…» Ему, Фрэнку Пэттисону, при жизни уготовано нечто подобное — нет ему места на земле Христовой. Если бы Джозине пришлось скитаться за его гробом из страны в страну, подобно сыну Паганини, хватило бы у нее сил?

Фрэнк скашивает глаза на жену и видит спокойное лицо, ее глаза, устремленные вперед. Хватит, конечно. Она не бросит его, что бы ни случилось. Но Ахиллино Паганини имел деньги, завещанные отцом, а что завещает своей Джозине он?..

— Подумаешь, — беспечно говорит она вдруг, — как-нибудь перемучаемся. Бывало же хуже. Друзья откликнутся, помогут, а там снова встанем на ноги.

Голос у Джозины уверенный, почти веселый. Она вообще старается изо всех сил, чтобы как-то поддержать его, вселить уверенность. Но кому они могли верить, на что надеяться? Власть имущие, церковь смогли сломить даже такого гиганта как Паганини. А что такое он, Фрэнк Пэттисон? Несостоявшийся писатель. Да, да, несостоявшийся, чего уж теперь играть с самим собой в прятки. Он мог бы состояться тогда, когда надо было побороть в себе страх и отвергнуть искушение. А он не сумел… Теперь он написал в комитет активистов, своим бывшим друзьям, которых однажды предал. Джозина верит, что они поймут, простят и протянут руку. Но он не верил в это. Предавший однажды…

Они шли по узкой улочке. Выложенный каменными плитами тротуар жался к самым домам, которые лепились тут один к другому. Крылечки выходили прямо к тротуару, но владельцы домов умудрялись даже в этих условиях разбивать под окнами крохотные газоны. Квартиры с газонами стоили дороже, а летом здесь всегда был наплыв отдыхающих. Дети играли, не обращая внимания на прохожих, путались под ногами. Они чувствовали себя хозяевами. «В тесноте да не в обиде», — вспомнил Фрэнк русскую пословицу и улыбнулся. Совсем недавно в немыслимо далеком отсюда Ашхабаде он видел громады новых жилых домов и просторные дворы с детскими площадками. Дети там были иными, более детьми, чем эти.

Его улыбку сразу заметила Джозина и посветлела лицом.

— Все обойдется, — сказала она. — Вот увидишь.

— Конечно, — подхватил он, тоже стараясь казаться беспечным. — Мы еще посмеемся, вспоминая, как жили в этом чужом городе.

Сумерки сгущались быстро.

Пэттисоны вышли к небольшой площади, окаймленной кипарисами. С одного кран к площади примыкала небольшая церковь, словно бы высеченная из камня, из тех скал, что высились позади нее и по расщелинам были обвиты плющом. Слева от входа в церковь стояла расписанная на библейские темы фанерная будка. К ней тянулась молчаливая неподвижная очередь серых невыразительных людей. Уже вспыхнули огни рекламы расположенного неподалеку кинотеатра, и их мигающий, меняющий цвета свет прыгал по лицам, колдовски оживляя их.

— Еще не открыли, — сказал Фрэнк.

Они встали в хвост очереди. Тотчас же, словно ждали их, открылось окно в будке. Очередь дрогнула, но осталась безучастной. Женщина в высокой белой форменной шапочке стала подавать одну за другой бумажные тарелки с куском яблочного пирога и кофе в бумажном же стаканчике. Получившие отходили и, устроившись кто где, медленно, чтобы растянуть удовольствие, съедали свои порции благотворительного пасхального ужина.

— Христос воскрес, — сказала с заученной улыбкой женщина, подавая тарелочку Фрэнку; в ее глазах засветилось живое любопытство.

— Воистину воскрес, — ответил он и отошел, поджидая Джозину.

Свободной скамейки не было. Они постояли, отыскивая место, где бы присесть. Хотели уже расположиться на ступеньках церкви, но увидели уродливого нищего, машущего им искалеченной рукой. У него был только один глаз, на месте второго зияла страшная рана. Вывернутыми руками он ловко держал тарелку, на которой твердо стоял бумажный стаканчик с кофе.

— Давайте сюда, я потеснюсь, — сказал он с полным ртом. — Женщине надо уступать место, так нас когда-то учили. — Подвинувшись к самому краю скамейки, он сердито толкнул соседа, тоже калеку. — Чего, расселся, уступи место пожилым людям.

— Спасибо, — вежливо сказал Фрэнк, — но мы как-нибудь…

— Садись, чего там, — с грубоватым радушием проговорил нищий. — Бог велел делиться. Хотя, по правде говоря, я что-то не замечаю, чтобы эту заповедь люди охотно выполняли.

Пристроившись на скамье, они стали молча есть.

Нищий уже уплел свою порцию, бросил тарелку и стаканчик в урну и стал пластмассовой зубочисткой ковырять в зубах, бесцеремонно разглядывая Пэттисонов.

— Что, недавно на мели? — спросил он.

— Так получилось, — смущенно ответил Фрэнк.

— А я уже седьмой год. Сначала было плохо, а как стал калекой — ничего. Во время богослужений иногда подают очень щедро. Я мог бы обедать в ресторане, но мне надо скопить деньжат. С таким видом жениться можно только будучи при деньгах. А часть выручки приходится отдавать тем, кто помог мне стать таким…

— Автомобильная катастрофа? — поинтересовался Фрэнк.

Нищий засмеялся.

— Когда тебя совсем прижмет, я помогу тебе стать таким же. Черных у нас пока нет, ты будешь первым и, думаю, неплохо подработаешь.

— Я не понимаю вас, — пожал плечами Фрэнк, комкая и бросая в урну тарелку и стаканчик.

— Потом поймешь, — ответил нищий с усмешкой.

— Я тоже не понимал. А теперь живу не хуже других. Сегодня был даже в кино. Ты видел «Николая и Александру?»

— Нет.

— Будет возможность, сходи. Это о последнем русском царе. Оказывается, царица Александра спуталась с каким-то сибирским мужиком и правила страной от его имени. А царь Николай был просто пешкой. Поэтому в России и произошла революция.

— В действительности дело обстояло иначе, — осторожно возразил Фрэнк. — Революция в России произошла потому, что народ не захотел больше терпеть тиранию и поднялся против царизма, за свою свободу.

Нищий перестал ковырять в зубах и внимательно посмотрел на собеседника.

— Э, да ты, я вижу, не черный, а красный.