Утром он позвонил Казакову, но телефон не отвечал.

Весь день Марат был как в воду опущенный, все пытался представить, как там Ата, и сердце сжималось от дурных предчувствий. Позвонить Казакову еще раз, а тем более приехать в трест и поговорить с ним у Марата не хватило духа. Успокаивал себя: пусть пройдет немного времени, поуляжется…

А вечером произошла встреча, которой он никак не ожидал и которая все перевернула…

С Казаковым же в это время случилось вот что.

Накануне вечером он вернулся домой сильно возбужденный. Возбуждение было веселым, и все-таки Мае что-то не понравилось в муже.

— Что, загулял, казак? — спросила она с шутливой строгостью. — Где это вас до такого позднего часа носило?

— Ой, Майка, — обнял Ата жену и так, привлекая к себе одной рукой, чувствуя плечом доверчивое ее плечо, повел в комнату. — Этот вечер я надолго запомню. Тебе Назаров понравился?

— Вроде бы неплохой человек, — уклончиво ответила Мая.

— Вроде, — передразнил Ата. — Очень даже неплохой. Он честный человек, это уже много. Мама и Вовка спят? — спросил он вдруг озабоченно.

— Конечно. Время-то — посмотри…

— Тогда мы тихо, — не отозвался на ее упрек Ата. — Садись на диван, я тебе рассказывать буду. Если разойдусь, ты меня приструни.

— Может быть, завтра? — несмело спросила Мая.

— Да что ты! — взмахнул руками Ата. — Я пока не выскажусь — не усну. И не перебивай, пожалуйста. Знаешь, о чем мы говорили? О пустыне. О нашей вине перед ним и перед пустыней. И бог знает о чем еще — о жизни! В ней ведь все переплетено, таким тугим узлом связано… И знаешь, Назаров, только я разговор с ним о своих сомнениях завел, сразу замкнулся. Я поначалу не понял. Э, думаю, ты, брат, только на словах активную жизненную позицию занимаешь, а как до дела доходит — в кусты…

— Ан нет, — с улыбкой подсказала Мая, стараясь как-то притушить его горячность.

— Ан нет, — согласился он, но шутливого ее тона не поддержал. — Там другое… Собственно, с ним то же произошло, что поначалу со мной, когда учитель Гельдыев не пустил нас в свою рощу. Во мне все тогда восстало. Я воду в пустыне добываю. А туркменскую пословицу помнишь? Счастлив тот, кто имеет пустыню и воду. Пустыня наша родина, горькая, если нет воды, жестокая даже, но если у человека есть вода — он счастлив на своей земле. Стало быть, я делаю людей счастливыми. Так кто же смеет обвинять меня — в чем! — в нелюбви к родной земле! Все бунтовало во мне, но и тревога поселилась в душе. А когда я поостыл и стал думать, вспоминать, прикидывать, то вышло, что не такой уж я благодетель для пустыни. Я свое дело делаю, может быть, даже хорошо делаю, с творческим, так сказать, подходом, но я только свое дело и вижу, а что чуть в стороне — это уже не мое, меня не касается. И многие другие так. Понимаешь, какой-то особый вид эгоизма — производственный. Канал строят, а о дренаже не думают — не наше дело. А пройдут годы, и на борьбу с грунтовыми водами выбрасывают огромные средства. Геологи из Дарвазы в Сарыкамыш тягачами буровую вышку тянули. И снова: смелое решение, огромная экономия! А в результате на двести пятьдесят километров протянулась через пастбища полоса обарханенных песков, и никто не знает, когда эта мертвая зона опять оживет, и оживет ли…

— Ата… — Она укоризненно посмотрела на него и глазами показала на дверь, за которой спали матушка Биби и Вовка.

— Я помню, — понизил он, голос. — Тот американец — я рассказывал тебе — про австралийские пустыни толковал, как они на поля наступают. Да я и без него знаю. Сахара вон за каждое десятилетия по сто с лишним километров к югу продвигается, уничтожая все новые площади плодородной земли… Так он меня спрашивает: а вы этого не боитесь? Я в ответ чуть не ляпнул: скорее наоборот, мы нашу пустыню в цветущий сад превратим. Похвастаться хотел, да вовремя сдержался. Это же нелепость — превратить пустыню в цветущий сад. А пастбища? А отгонное животноводство? Ликвидировать, что ли? И блаженствовать под сенью садов? Чепуха! Пустыню сохранить надо такой, какая она есть. А для этого следует научиться разумно хозяйничать на своей земле, беречь ее, щадить, хоть и называется она пустыней. А мы… За свое дело болеем, ищем рациональные решения своих задач, находим и претворяем, премии получаем и благодарности, а как эти решения в смежных областях отзовутся — это нас не волнует. А вот учителя Гельдыева волнует. Ему пустыня как таковая дорога, без прикрас, и он ее уберечь хочет, детей этому учит. И против бульдозера как против танка пошел, связки гранат только и не хватало…

— Но ты же нарочно, не со злым умыслом, а ради улучшения пастбищ, я так понимаю, — начала жена, но он так и вспыхнул:

— Да что ты такое говоришь! Я же не отрекаюсь от того, что делал и делаю. Но… — Ата помрачнел и сказал с обидой: — Меня учитель Гельдыев упрекнул: не на благо, мол, а во вред пустыне. А если пустыне во вред, то как же может быть на пользу пастбищам, на пользу людям?.. И я это так понял: земля для меня стала всего лишь местом работы. Как заводской цех для технолога, например. Производственная площадь. Улучшай, совершенствуй, перестраивай без оглядки — лишь бы эффективность была, лишь бы труд людей облегчить, механизировать, поднять производительность. Но ведь я не в цехе работаю, а на родной земле, на живой земле, чуткой к каждому моему шагу…

— Выходит, все зря? — упавшим голосом спросила Мая.

— Что — зря? — не понял Ата.

— Ну… бессонные ночи, вывернутый колодец, ваши выдвижные лапы… И Якубов прав? — Она испуганно оглянулась на дверь.

— Нет, не зря, уверен, что не зря, — снова загорелся он, отвечая ей звенящим от волнения шепотом, тоже с оглядкой. — И Якубов не прав. Разве можно остановить технический прогресс? Еще и не то будет! Сибирские реки вон собираются к нам повернуть… Да мало ли… Но что бы мы ни делали, какие бы грандиозные задачи ни решали, мы не должны забывать о пустыне. О пустыне как экологической среде, географической зоне, которая является неотъемлемой частью всей нашей планеты. И прежде чем делать что-то, спрашивать себя: а не нанесем ли урон природе? И решительно отказываться даже от очень выгодного проекта, если такая опасность есть. Да и сообща поумерить свой пыл. А то возомнили: человек — покоритель природы! Знаешь, мне Марат сказал, что мичуринские слова язвительные острословы уже в новый афоризм переделали; «Мы не можем ждать милостей от природы после того, что мы с ней сделали». Ядовито, а если вдуматься…

— Все это хорошо, но тебе отвлечься надо, — обеспокоенно остановила его. Мая. — Ты же уснуть не сможешь, а завтра на работу.

— Я усну, — отмахнулся Ата, — и буду спать как убитый. Но я тебе про Назарова не досказал. Его душу тоже Гельдыев разбередил. Но едва я заговорил с ним, он в свою раковину сразу ушел. Будто совсем ему неинтересно. Жаловаться стал: возраст, мол, ухожу из газеты на спокойную работу. Но я же вижу: никуда он не уйдет, не такой человек. Расстались, и вдруг он догоняет. Не могу, говорит, так вот уйти, я подружиться с вами хочу. Пошли, стали опять говорить. В нем и прорвалось… Ходили по ночным улицам и, как мальчишки, громко, перебивая друг друга, хватая за руки, изливали душу. Надо же что-то делать, чтобы разноголосицы не было, чтобы ведомственные барьеры не мешали соседям видеть друг друга, чтобы сообща о родной земле думать и заботиться!..

— Ты прости, Ата, но тебе в самом деле надо переключиться, — настойчиво повторила Мая. — Хочешь, я тебе о судьбе Дантеса расскажу? Ты же вроде бы Пушкиным увлекся…

В последних ее словах прозвучала легкая ирония, он обиделся и ответил резко:

— Пушкиным — да. Но не Дантесом. — Все-таки Ата никак не мог переключиться на новую тему. — На кой ляд он мне? У меня вон с пустыней столько проблем…

— А я вот собираюсь ребятам своим рассказать, — упрямо возразила Мая.

— Нашла чего! — Ата искрение возмутился. — По мне, так я бы вообще вычеркнул это имя из всех учебников. Забыть раз и навсегда сукина сына!