Потянула за ленту и едва уловимым движением плеча скинула одеяние. Под ним оказалось еще одно — длинная, до самого пола, полупрозрачная ночная сорочка, так маняще драпирующая ее тело, что эффект был более возбуждающим, чем от наготы.

Габриелла подняла руку, провела ею по шее, позволила пальцам сбежать ниже и, не отрывая глаз от восхищенного, задыхающегося от вожделения любовника, погладила грудь и начала играть с затвердевшим соском, дразня, соблазняя, искушая, приглашая…

Это переполнило чашу его терпения. Со стоном Хэнк упал к ее ногам, обхватил одной рукой тонкую талию, а второй начал ласкать стройные бедра, одновременно покрывая быстрыми, опаляющими поцелуями ее живот.

Она выгнулась навстречу, отпустила сосок и кончиками пальцев начала приподнимать край сорочки, обнажая длинную ногу.

Его руки последовали за ее, а губы за руками. Они трогали, ласкали, целовали и упивались ее даром — этим роскошным, полным неутоленного, внушенного им и только им желания телом.

— Габби, Габби, Габби… — Он шептал ее имя как молитву, как заклинание, держался за него, как за спасительную нить, что выведет его из темного запутанного лабиринта жизни на светлый путь к единственному настоящему счастью.

Она опустилась на ковер рядом с ним и тоже стала покрывать поцелуями его тело, и тоже шептала имя — его имя!

Он обезумел, услышав этот тихий полувздох-полустон «Хэнк, о, Хэнк». Для него он прозвучал признанием в любви, стал символом его победы. Хэнк, а не Арти! Она пришла к нему, именно к нему, потому что любит его, а не просто хочет. Он завоевал ее!

Они любили друг друга то яростно, страстно и исступленно, то медленно, невыносимо нежно, почти печально. Они длили это упоение так долго, как только могли, и поднимались на вершину страсти, и, утомленные, спускались вниз и засыпали, но вскоре снова пробуждались и опять тянулись друг к другу.

И даже когда их неистовая жажда была утолена, они не пожелали расстаться, уступив усталости и сну, а долго лежали и разговаривали.

Габриелла, счастливая и блаженствующая, рассказала ему о себе, обо всей своей жизни, не скрыв ничего — ни подробностей злосчастной страсти к Арти Дилану, ни того, как и почему она завершилась.

— Вот так и закончилась моя помолвка, — вздохнула она.

Хэнк прижал ее к себе, уткнулся носом в пышные, рассыпанные по подушке волосы, вдохнул их запах и шепнул ей на ухо:

— Я никогда тебя не брошу. Никогда,

Габби тихо засмеялась, потом чмокнула его в нос и сказала:

— Никогда — это очень-очень долго. Хорошо, если еще хотя бы три дня. Ты уедешь, я останусь…

Он внезапно приподнялся на локте и непонимающе взглянул на нее.

— Уеду? Куда я уеду?

— Как это куда? Разве ты не помнишь, куда едешь? В Калифорнию, кажется…

И ведь верно, он забыл. Напрочь, совершенно, словно начал жизнь заново, с чистого листа, откинув все, что было до вчерашней ночи…

— Да, не помню… Я помню теперь только тебя. Габби, любовь моя… Я хочу быть с тобой всегда, вечно… только с тобой… с тобой… с тобой… — уже засыпая, продолжал повторять Хэнк.

А она еще лежала рядом и любовалась его красивым лицом, гладила широкие плечи, трепала светлые шелковистые волосы и мечтала, чтобы то, что он бормотал, погружаясь в сон, сбылось.

Наутро, когда Габриелла, едва успевшая подняться к себе до пробуждения отца, снова спустилась вниз, Хэнка уже не было. Наверное, к Дугу отправился, подумала она, вернулась на второй этаж и занялась привычными делами. Но сегодня они не вызывали у нее ни скуки, ни раздражения. Душа ее была настолько переполнена ликованием и счастьем, что остальным чувствам не оставалось места.

Настолько, что, несмотря на прошлый печальный опыт, молодая женщина верила — или надеялась? — нет, верила, что на сей раз все будет иначе. Было в Хэнке нечто надежное, сильное, твердое, что заставляло безоговорочно доверять ему. Уж он-то не обманет, не променяет ее на карьеру, на положение, на дочь кого-то влиятельного и могущественного.

Он сам так сказал! Сам!

Сияя от радости, которую не в силах была скрыть, Габби вошла в спальню к отцу и обнаружила, что тот, против своего обыкновения, сидит не в постели, а в кресле.

— Как ты себя чувствуешь, малышка? — тут же с беспокойством спросил он. — Как спала?

И хотя старик не имел в виду ничего дурного и меньше всего хотел смутить ее, она немедленно залилась пунцовой краской и отвернулась к окну.

— В общем-то неплохо, — кое-как справившись с замешательством, ответила она.

— Как твоя голова? — продолжал Рауль, не замечая ее состояния. — Не болит?

Габби поняла, что ее ночные похождения или неизвестны, или безразличны отцу, что его тревожат исключительно последствия вчерашнего ужасного происшествия.

— Н-нет, пожалуй, нет. Только поташнивает немного, — неуверенно проговорила Габби, прислушавшись к своим ощущениям.

— Поташнивает? Сильно?

— Да нет, чуть-чуть,

Рауль покачал головой.

— Надо тебе, детка, к врачу все же обратиться. Симптомы неприятные. Не стоит пренебрегать здоровьем, родная моя.

— Ладно-ладно. Когда соберусь в город, в контору, тогда и в больницу заеду. Доволен? — неохотно пообещала Габриелла, всю жизнь не терпевшая врачей.

— А Сэм еще не звонил?

— Сэм? Зачем ему звонить?

— Ну как же, по поводу тех двоих… Сэм же арестовал их, завел дело. Теперь следствие будет. Он по идее должен снять с тебя показания…

Дочь не дала ему докончить фразу, испуганно охнув.

— Господи, как это я не подумала? Это невозможно! Абсолютно невозможно! Ты понимаешь, меня начнут допрашивать, куда-то таскать, выставлять напоказ мою личную жизнь! Разве ты никогда не слышал, как жертву изнасилования позорят на суде адвокаты подсудимых? Я не желаю, не желаю, не желаю! Я не буду давать никаких показаний! Не буду, и точка!

Старик опешил от ее реакции. Ему и в голову не приходило, что его дочь, проработавшая несколько лет в системе правосудия, будет так яростно протестовать против того, чтобы виновные понесли заслуженное наказание.

— Ну-ну, успокойся. Успокойся, тебя нельзя волноваться. Слышишь меня? Нельзя. Твое дело сейчас — забота о здоровье, и больше ни о чем. Поняла? И учти, Габби, девочка моя единственная, я всегда на твоей стороне. Что бы ни произошло. Всегда.

Она утихла, тронутая до глубины души его словами. Слава богу, отец наконец-то вынырнул из своего состояния тяжелейшей депрессии и обратил внимание на ее существование и дела. Вспомнил о том, что она — его дочь.

— Спасибо, па, я понимаю. — Габриелла подошла, присела рядом с ним, поцеловала в щеку. — Извини, что так раскипятилась. Давай-ка лучше вставай, скоро завтрак будет готов.

— Уже встаю. А твой спаситель Хэнк с нами будет завтракать?

Она снова вспыхнула, но смогла ответить довольно спокойно, хотя сердце заколотилось от одного только упоминания его имени:

— Нет, он, похоже, уже уехал. По крайней мере, машины его нет. Ну, то есть не его, а твоей.

— Он долго у нас пробудет?

— Не знаю. Пока его собственная машина не вернется из ремонта.

— Ах да, как это я забыл? Она же у Реджи.

Ну, значит, долго. Ты уж ему тогда скидку сделай, за длительность пребывания.

Габриелла едва не свалилась с подлокотника кресла, на котором сидела, обняв отца за плечи. Впервые ей довелось услышать, чтобы он предложил сделать кому-то скидку. Дружба — дружбой, дело — делом, всегда говорил старик Маскадо, даже когда еще не был стариком. Видно, он по-настоящему признателен Хэнку за то, что тот сделал для нее, Габриеллы.

— Ладно, — усмехнулась она и снова чмокнула не привычно заросшую, а гладкую, выбритую щеку отца. — Уговорил. Только вот, думаю, Реджи обиделся бы на такой твой отзыв о нем. Мне всегда казалось, что он тебе нравится.

— Ха! Еще как нравится. Отличный парень, этот Реджи. И мастер, каких поискать. Но уж очень необязательный… — Он помотал головой. — Помнится, лет шесть-семь назад я отдал ему нашу газонокосилку. Так потом полтора месяца косил вручную, представляешь? И продолжал бы, если бы сам не съездил в соседний город и не привез ту деталь, что вышла из строя.