— Обормот! — замахнулся на меня половником Толстый Хуан, но Балерина завизжала и вцепилась в меня, как ребенок в мать во время налета авиации.

Так началась наша дружба с Толстым   Хуаном, португальцем, грубым и бесчувственным человеком... Я думал так вначале. Но, оказывается, у европейцев за внешним обликом бывает другое лицо. Оказывается, Хуан любил живопись. Я сам видел у него в комнате картины в стиле японского художника Огасавары. Оказывается, Толстый Хуан сам писал их, когда у него было на то время и желание.

Он как-то взял меня с собой на утес, с которого сбросили Маленького Малайца. У нас не было выходных, были редкие дни отдыха в мусульманские праздники, потому что большинство строителей были мусульмане, а их в праздники не заставишь работать, хоть убей. Они чтут аллаха больше, чем предков.

Они даже во время заливки бетона совершают намаз, и даяки не бьют их «черным Джеком», потому что сами мусульмане.

Я глядел, как Толстый Хуан работает кисточкой, не утерпел и нарисовал кузнечика.

Хуан пришел в восторг... И с тех пор его сердце стало открытым мне. И я дорожил его дружбой, как мудрый старец привязанностью младенца.

...Мы жили с Мыном-китайцем в кокосовой роще. Хорошо, что еще не начался сезон дождей, ветер дул с севера, налетал на остров, а здесь стихал, и волны были добрыми и слабыми. Мы даже не боялись разводить костер, — ветер относил дым от берега, и даяки не могли услышать запаха дыма, если бы они искали нас в джунглях. Волны смывали наши следы на песке. После прилива обнажались кораллы, и в бесчисленных озерцах мы находили рыбу, ракушки, креветок. Пищи было предостаточно. Мы варили суп из рыбы. В конце лагуны обнаружили целую свалку банок из-под американского пива. Понятия не имею, как они тут оказались.

Мы нашли несколько деревьев мангиса... Это самый вкусный плод на земле. Маленькое круглое красновато-коричневое яблочко, скорее темно-красное. Плод разрезается посредине, и оболочки снимаются как две чашечки. Широкое бледно-розовое кольцо окружает семена в толстой мякоти. Вначале мы любовались плодом и, наглядевшись на красоту, ели, точно проглатывали, белые комочки снега. Плод таял во рту, его сок напоминал и виноград и персик.

Времени оказалось предостаточно, и я пишу дневник. Теперь не нужно его прятать под пальмой. Кто знает, как обернется, хоть дневник, если ему повезет, расскажет людям о преступлении, которое совершилось на этом острове.

Китаец Мын лежит кверху животом... И без конца жует, как японец, бетель. У него зубы от жвачки черные. Кто сказал, что китайцы трудолюбивы, как муравьи? Наверное, трудолюбивые, когда им остается лишь одно: трудиться либо умереть с голода. Мын лежал целыми днями в тени пальм. Хорошо, что здесь песок. А если была бы трава или камни, его давно бы укусила змея. Змей на острове бессчетное количество: кобры, как питоны, а питоны, как хоботы слонов.

...Пришел Хуан. Велосипед он оставил где-то на полпути от лагуны. Вряд ли его отлучка с базы вызывала подозрение: Хуан, настоявшись часами у раскаленной плиты, каждый день брал на плечо Балерину и уходил куда-нибудь, чтоб никого не видеть.

Хуан принес пистолет, отдал мне. Мына вооружил ножом.

Хуан сказал:

— Сегодня ночью бежим.

— Как бежим, господин Хуан? — встрепенулся Мын.

Его сонливость моментально исчезла.

— Я все продумал, — сказал Хуан.

И он рассказал план побега с острова.

...Мын волнуется. Он тыкается по берегу как слепой. Без конца обращается с вопросами, точно не понял плана побега. Меня это очень беспокоит. С китайцем можно идти на любой риск, пока он не «потерял лица». Европейцу трудно понять, что такое «потерять лицо». Попытаюсь, как могу, объяснить это.

Я родился во время войны. И мой старший брат, сколько живет, ни разу не видел мирной жизни. И мать не помнит... У нас были врагами китайцы, французы, потом японцы, потом опять французы, потом пришли американцы. Черные и белые. Мы, вьетнамцы, ненавидели янки. И Гнилушка Тхе ненавидит, и если имеет с ними бизнес, так только потому, что есть возможность хорошо заработать.

Я много раз видел, как умирают люди.

Я видел, как стреляют китайцев. Когда китайца ведут на казнь, он идет спокойно, ни один мускул не дрогнет на его лице. Европейцы думают, что это тупая покорность. Они не понимают, что китаец уже убит до выстрела, потому что он опозорен, «потерял лицо». Достаточно на него надеть шутовской бумажный колпак и повесить на грудь плакат с оскорблениями, как он уже «умер». Ему уже почти невозможно возродиться, даже если его и не расстреляют. Конечно, бывают исключения, и если китаец становится лицемером, то до кончика волос, его уже ничем не исправишь.

Папуасу достаточно увидеть, как колдун направил на него заостренную берцовую кость. Папуас ложится и умирает, и ни один врач его не вылечит. Это потому, что он тоже «потерял свое лицо».

Негры-янки бьются до последнего патрона. Они почти не сдаются в плен.

Белые янки боятся смерти. Для них смерть — слишком невыгодный бизнес. Для них все бизнес... Даже смерть.

Индийцы теряются... Слишком много поколений индийцев умирало с голоду. Они покорны судьбе, а вот даяки... эту будут кусаться до последнего издыхания. Он и мертвый вцепится в ногу врага.

Немцы из французского иностранного легиона, парашютисты, умирали, точно кончали жизнь самоубийством. Сладострастно умирали, точно кому-то мстили... Я помню, когда мне было года четыре-пять, как зарезали легионера на нашей улице.

Нас, вьетнамцев, научили умирать... И хотя я не партизан, и хотя я не был в джунглях и не поджег ни одного танка, я умею воевать. Я знаю все системы оружия, все их данные, этому мы учимся с пеленок. Тысячу лет нас угнетали захватчики с Севера, полтысячелетия мы воевали с захватчиками с Юга. Я родился во время войны, мой старший брат родился во время войны, мой отец погиб в войне. Мы учимся ненавидеть врагов раньше, чем выучиваемся ходить.

У каждой смерти свой звук. Когда с неба падает бомба, она свистит... Если ты видишь ее цилиндрической, значит, это не твоя бомба, она упадет в стороне. Если бомба кажется круглой, беги сломя голову, не разбирая дороги, считай до тридцати восьми, затем падай в любую канаву — эта бомба твоя. На счет «сорок» она расцветает взрывом. Мы, вьетнамцы, так привыкли к смерти, что разучились ее бояться...

Мын подошел и спросил:

— Пройдоха, извини, что я тебя побеспокоил. Скажи, пожалуйста, на кого мы все-таки работали? Кого должны проклинать мои дети, если я не вернусь на материк живым?

— На кого работали? — переспросил я. И, прежде чем ответить, записал свой ответ в дневник:

— Мы работали на госпожу Вонг. Так говорит Хуан.

— Воды ди, воды тянь[15], — в ужасе прошептал Мын».

Служанка вернулась через полчаса. Двери ее комнаты на первом этаже, по всей вероятности, имели самостоятельный выход во двор, потому что она неожиданно появилась в холле. Опять в черном халате со стеклянной брошкой у воротничка. Раньше я не задумывался, сколько ходов и выходов в доме Клер. Напрасно! «Знал бы, где упасть, соломки подостлал» — так говорила моя матушка, а отец в подобных случаях произносил: «Знал бы, где будешь тонуть, глубину заранее измерил».

На улице зажглись огни. В комнате стоял полумрак, то есть наступило то время, когда углы становятся круглыми, а кошки серыми. Я развалился в низком кресле и курил. И все время чувствовал, что служанка где-то рядом. Она бесшумно возникала и уплывала в полумрак. Робкая, покорная... Нигде не бывают женщины такими вкрадчивыми, как на Востоке. Меня удивляло и другое: неужели я возбудил у нее интерес?