Вместе с Теремцом в наряд должен был отправиться Кузнечкин, но незадолго до выхода на границу произошел случай, о котором на заставе долго говорили, да иногда вспоминают и до сих пор.
После боевого расчета Ромка высылал наряды. Перед тем как отдать приказ, придирчиво проверял оружие, экипировку, спрашивал о самочувствии. Все шло нормально, и, наверное, так же нормально прошли бы еще одни пограничные сутки, если бы в ответ на вопрос Ромки о самочувствии Кузнечкин не сказал, что он сегодня не выспался.
— Что? — удивленно переспросил Ромка.
— Не выспался, — не моргнув глазом, снова повторил Кузнечкин.
— Почему?
— Слушал симфоническую музыку, — съязвил Кузнечкин.
— Сколько часов спали? — ледяным голосом спросил Ромка.
— А я не считал. Вероятно, восемь.
— Мало?
— Мало, — сокрушенно откликнулся Кузнечкин. — Чего доброго, задремлю в наряде.
Ромка опешил. Щеки его словно лизнуло пламя костра. Но он напряг всю свою волю и, как он потом признавался, неожиданно для самого себя и тем более для Кузнечкина очень спокойно сказал:
— Можете идти, рядовой Кузнечкин.
— Куда? — не понял тот.
— Вы свободны. Я отстраняю вас от службы в пограничных нарядах на трое суток.
Кузнечкин ухмыльнулся и оторопело уставился на Ромку. Лицо его говорило: «Разыгрываете, товарищ лейтенант! Приберегите свои шуточки до первого апреля!» Но Ромка был серьезен, и, чем больше удивлялся и недоумевал Кузнечкин, тем спокойнее и невозмутимее становился Ромка. Он словно забыл о существовании Кузнечкина и приказал дежурному подготовить в наряд Теремца.
Кузнечкин потоптался на месте и, поняв, что лейтенант не шутит, снова ухмыльнулся, вздернул плечами: «Ну что же, вы командир, вам виднее, посылать или не посылать меня в наряд». И секунду спустя, не очень четко повернувшись кругом, вышел из дежурной комнаты.
Буквально через десять минут об этом небывалом эпизоде узнала вся застава. Каждый отнесся к случившемуся по-своему. Веревкин, например, высказался абсолютно ясно и категорично:
— Щуку бросили в реку! Равноценно!
— Пророк! — горячо возразил ему ефрейтор Жаровин. — Человека от труда отстранили, понял?
— А чего тут не понять? — возразил Веревкин. — От сна еще никто не умирал.
Большинство же солдат взяло Кузнечкина под перекрестный обстрел. Неприятности для него начались уже во время ужина. Орехадзе, подменявший в этот вечер повара, вручил Кузнечкину тройную порцию жареной рыбы с картофельным пюре, высунул голову из окошка, соединявшего кухню со столовой, и, озорно посверкивая черными, как антрацит, глазами, говорил:
— Кушай, дорогой, поправляйся ради бога. Норму выполнишь — бери добавку, пожалуйста. Приходи на кухню — гостем будешь. Вино пить будем, шашлык кушать будем, лезгинку плясать будем!
Вначале Кузнечкин держался стойко, ел с аппетитом, успевая отстреливаться от заставских остряков. Но из столовой он уходил с насупленными бровями: и у железных людей есть нервы. До самого отбоя Кузнечкин где-то скрывался, не желая, видимо, быть мишенью для новых острот. Выждав, пока улягутся все, кто не ушли в наряд, он тихонько пробрался к своей койке. Кажется, порядок. Все забыли о нем, дрыхнут, можно спокойно отдохнуть. Но едва Кузнечкин разделся и лег на койку, как к нему потянулись услужливые руки.
— Петенька, возьми еще одну подушку. Помягче будет…
— И одеяло. Чтобы теплее. К утру из окошка ветерок.
Кузнечкин зло огрызался в ответ, но еще долго ему не давали уснуть.
— Я даже не думал, что у нас такие остряки, — удивлялся Рогалев, рассказывая мне об этой истории. — Откуда что взялось!
Утром Кузнечкин еле дождался прихода Туманского и попросился на личную беседу.
Туманский уже все знал: Ромка доложил ему о своем решении. И в ответ на настойчивые просьбы Кузнечкина назначить его в самый ответственный наряд, коротко сказал:
— Не могу. Лейтенант Ежиков отстранил вас на трое суток. С охраной границы шутить нельзя.
А Ромку немного позже, когда Кузнечкин ушел, спросил:
— Эксперимент?
— Аксиома, — насторожился Ромка, приготовившись к обороне. — Разве правильно наказывать трудом? Что ему, наряд вне очереди объявить? Так отбывать этот наряд на границу я его послать не могу. Значит, куда? На кухню? На конюшню? Или полы мыть? А как же с воспитанием любви к труду? Выходит, картошку чистить — работа второго сорта.
— Много вопросов, — спокойно выслушав его, сказал Туманский. — Очень много вопросов, лейтенант Ежиков. Всякое новшество…
— Да это не новшество, — обиделся Ромка. — Это же…
— Знаю, — перебил его Туманский. — Из опыта Макаренко?
Ромка обрадованно кивнул головой:
— Применительно к условиям заставы.
Туманский улыбнулся краешком обветренных губ, и Ромка сразу воспрянул духом.
— А вообще-то, лейтенант Ежиков, при коммунизме отстранение от труда будет самым страшным наказанием.
Вот какой произошел случай на нашей заставе. Но как бы то ни было, из-за всего этого Кузнечкин не пошел в наряд вместе с Рогалевым. Вместо него был назначен Теремец.
…Они медленно ехали друг за другом в синей мгле — впереди Рогалев, за ним, метрах в тридцати, Теремец. Река бесновалась, бушевала, и, казалось, все: и вершины гор, и лесные массивы внизу, и птицы, — все притаилось, спряталось, чтобы не слышать ее гневного гула, не видеть, как она осатанело набрасывается на скалистые берега.
Когда Теремца вызвал дежурный и приказал ему собираться в наряд, он не удивился и не посетовал на то, что выбор пал именно на него, а не на кого-то другого. Все, что было связано с трудом, не только не отпугивало его, а, наоборот, привлекало. В пограничном наряде в нем просыпалось чувство хозяина. Он любил самостоятельность, любил, когда ему доверяли трудное дело, с которым не каждый может справиться, любил и поработать так, чтобы после мускулы сладко ныли, и поесть так, чтобы хмельно было в голове.
Вообще-то Теремца тянуло больше всего к делам сугубо гражданским. Он охотно колол дрова, ездил за водой, копался в огороде, мастерил сигнальные приборы, трамбовал станки в конюшне. Зато всегда искал повод для того, чтобы отвертеться от тактики или огневой подготовки. А если уж не удавалось освободиться от занятий, он и тут старался выполнить какую-нибудь работу: сколотить щит для мишени, распилить бревна для наката, вырыть окоп.
Каким-то особым чутьем Теремец распознавал тех, кто не любил перенапрягать себя, кто старался отсидеться в сторонке за счет товарищей. Он органически не переносил лодырей и хвастунов.
Как-то на занятиях по тактике нужно было вырыть траншею в каменистом грунте. Крепкий, физически развитый Теремец без устали таскал камни, мастерски орудовал ломом и киркой. Кузнечкин неторопливо копался в земле лопатой. Теремец обратился к Туманскому:
— Товарищ капитан, прошу зачислить Кузнечкина в наше отделение.
— Зачем?
— Чтобы ему служба медом не казалась.
И Туманский зачислил. Кузнечкину тут же всучили лом, потом заставили таскать камни. Специально не делали перекура, пока Кузнечкин не взмолился:
— Вы что, на учете у психиатра? Куда гоните? Думаете от атомной в такой траншейке спрятаться? Чепуха! Главное — вовремя лечь пятками в сторону взрыва. Неужели до сих пор не ясно?
— Значит, по-твоему, выход один? — нахмурился Теремец. — Как в том анекдоте; накрывайся простыней и тихо ползи на кладбище, чтобы не создавать паники. Так, что ли?
— Примерно, — петушился Кузнечкин.
— От всякого оружия есть средство защиты, — веско сказал Рогалев.
— Такие, как Кузнечкин, и танков боялись, — ввернул Веревкин. — Думали, что нужно простыней накрываться.
— Ну, черт с вами, — рассердился Кузнечкин. — Мне тоже противоатомная защита необходима. Без вас знаю, что поражаемость в траншее будет меньше. И коэффициент знаю. Только ты, — повернулся он к Веревкину, — потише на поворотах. И прошу, хороший ты мой, такими словами не разбрасываться. На такие слова отвечают, знаешь чем? Еще неизвестно, кто вперед простыней накроется.
