— Нашел, на ком силы пробовать! — крикнули сверху.

— Тебя бы вот так же: головой об стенку!

— С-сукины дети! — выругался я. — Как собаки на сене. Горелое зерно и свинья есть не станет.

Парень, достав пригоршню семечек, не дотянул руку до рта. Повернувшись ко мне, он окинул меня внимательным взглядом.

— Зачем свинья? Его людям по карточкам выдать можно… Ты не тутешный, друже?

Он выплюнул шелуху и поднялся.

— Какая тебе разница? — не очень любезна отозвался я.

— Где-то я тебя видел, — медленно, будто вспоминая что-то, сказал парень. — Ты, часом, не соломирский?

Я был уверен, что нигде и никогда не видел это скуластое лицо, с узкими, чуть припухшими глазами. Как мог он догадаться, что я действительно пришел из Соломира?

Я несколько дней не брился, на сапогах толстым слоем лежала дорожная пыль, видимо, весь мой облик говорил о том, что я здесь чужой, пришлый человек. Но в том году бесчисленное множество людей в поисках хлеба, работы, а то и родственников, рассеянных войной и оккупацией, вздымало ногами пыль по украинским дорогам, следовало за бесконечными колоннами пленных, наполняло редкие пассажирские поезда, и во внешности моей, вероятно, не было ничего такого, что выделяло бы меня из всей этой массы горемык и бездомков.

— Соломирские волы бывают, да и те лядащие, — сказал я, стараясь вложить в голос как можно больше равнодушия и небрежности.

Парень усмехнулся.

— Такой вол, ядрена палка, десятерых стоит. Семечек хочешь? — Он прищурился. — Русского шоколаду?

— Спасибо, не хочу, — уже враждебно сказал я. — Кушайте сами.

— Во-от, полез в бутылку… — Подбрасывая в ладони горстку семечек, он продолжал изучающе разглядывать меня. — Ты Терещенко такого знаешь?

Пожалуй я удивился только самому себе, той легкости, с которой входил в свою роль, несмотря на всю стремительную внезапность этого разговора. Я равнодушно отвернулся в сторону полицейских, закурил и, спрятав в карман кремень и кресало, посмотрел ему в лицо.

— Чего ты ко мне привязался? Коров я с тобой пас, что ли?

Но у него, кажется, уже пропал интерес ко мне. Он сочно сплюнул и повернул ко мне широкую, круглую спину, какие бывают у борцов и грузчиков.

Засунув руки в карманы, я медленно двинулся мимо элеватора. Пройдя с сотню метров, я обернулся: парень стоял на месте, провожая меня взглядом. Он один во всей толпе разыгрывал роль безучастного зрителя и не пытался разжиться хотя бы горстью горелого зерна. Вероятно, он был сыт, этот парень, а сытость была в сорок втором году недобрым признаком.

Мне предстояло пересечь весь город. Быковский обстоятельно, как и все, что он делал, описал мне маршрут: я нигде не останавливался и не сделал ни одного лишнего поворота.

Дважды я поймал себя на том, что бессознательно ускоряю шаги: парень в украинской рубахе не выходил у меня из головы. Что это за ясновидец с карманами, набитыми подсолнухом? Безошибочность, с которой он определил, откуда и к кому я пришел, не могла быть случайной.

«Терещенко такого знаешь?»

Откуда

он

маг знать Терещенко?

Правда, Терещенко постоянно жил в городе и на квартире его была явка для связи с подпольным обкомом. Однако вероятнее всего, что в городе Терещенко был известен под какой-либо другой фамилией. Но в любом случае — какая же это явка, какая конспирация, если человека» впервые пришедшего в город, спрашивают на улице, знает ли он хозяина этой явки?

Нет, Терещенко не был похож на болтуна. Несколько раз бывал он в плавнях. Не останавливаясь,»и с кем не разговаривая, он проскальзывал своей неслышной походкой в шалаш Глушко, а через час или два, редко — на другой денькто-нибудь из нас выводил его к берегу: ни один посторонний человек не смог бы найти дорогу в этих топких, колеблющихся от ветра камышах.

Последний раз — это было месяца полтора назад — провожать Терещенко пришлось мне: моя рота была в охранении, и я возвращался к заставам.

Я довел его до боевого охранения, до секретов, расположенных на самом берегу, провел его с километр дальше — впереди виднелось уже занятое немцами село. За два часа пути Терещенко не проронил ни слова, и в ответ на мои вопросы, на случайные фразы — о погоде, о небывало жаркой осени, о новом коменданте в Соломире — за моей спиной слышалось лишь мерное хлюпанье шагов.

— Ты что — глухонемой? — обозлился наконец я.

Он усмехнулся и неожиданно звучным и сильным голосом произнес:

— А чего воду в ступе толочь?

В полукилометре от немецких постов я пожал ему на прощание руку.

— Ну, молчальник, ни пуха тебе ни пера…

— Наплевать, — ответил Терещенко и улыбнулся простой и широкой, шедшей к его лицу улыбкой.

Он ушел так, как уходят на охоту, может быть, в гости к куму в соседнюю деревню, — ушел молча, спокойно и очень обыденно. Вот такими, в моем представлении, и должны были быть люди, работающие во вражеском тылу, в одиночку, с глазу на глаз со смертью.

Нет, что-то очень подозрительное крылось за этим босоногим парнем и его вопросами…

Прикинув и так и этак, я решил, что лучше всего мне не соваться к Терещенко, благо Быковский снабдил меня запасной явкой. Находилась она в том же районе, «за балкой», Тракторная улица, пять. Сигнал там был уже другой: в одноэтажном трехоконном домике первое справа окно должно быть закрыто занавеской.

В глубокой, обросшей приземистыми домами балке я задержался: две дороги вели вверх, и по бокам обеих, как отставные солдаты, выстроились корявые телеграфные столбы. К Терещенко, на Копанскую, вела левая…

За глинобитным забором чумазый мальчишка в выцветшей голубой рубахе копал картошку.

— Эй, пацан, — окликнул я его. — Как пройти на Тракторную?

Он выпрямился и, вытерев рукавом нос, кивнул вправо.

— Туточки… А як подниметесь, пройдете билесенький домик такий, там и побачите. — Он оглядел меня с любопытством. — А вам не Шутовых треба?

Я улыбнулся.

— Ну, а если Шутовых?

Мальчишка протяжно свистнул.

— Так вы братан ий? А вона ждала вас, ждала, а завчора в село пишла — дрибнички на хлиб менять. И замок повесила — ось такий! — Он показал, какой был замок. — Вы до Журбы зайдить, мабуть вона там ключ покинула.

Он говорил со мной тем небрежно доверительным тоном, каким говорят только с хорошо знакомыми людьми.

— Добре. Так вправо, говоришь?

— Вправо, вправо, ось де хата пид соломой стоит.

По твердой, накатанной до асфальтного блеска дороге я поднялся в Забалку.

Было душно. Все еще пахло гарью. Мелкая известковая пыль столбами стояла в воздухе, набивалась в нос, в горло, в глаза. Солнце немилосердно жгло затылок и спину. Сухие листья тополей шуршали под ногами.

На углу Тракторной, возле «билесенького» дома, лениво привалился к стене полицейский; в руках он держал винтовку, выкрашенную по- чему-то в черный цвет. «Почему черный?» — подумал я.

Разглядывая жестяные номера домов, я свернул вправо и прошел мимо полицая.

На дверях пятнадцатого номера висел огромный амбарный замок: видимо, мальчишка хорошо знал здешние места…

Мне нужен был пятый номер. Это, должна быть, тот домик за заборчиком, с тополем у ворот. Больше всего меня интересуют сейчас его окна. Два я уже вижу. Они открыты, стекла блестят на солнце, красные головки фуксии тянутся наружу. Вот наконец и последнее окно. Оно закрыто, и за блеском стекол мне не видно занавесок.

Медленно я* подхожу к дому и, не глядя в его сторону, нагибаюсь, поправляю голенище. Потом поднимаю глаза и бросаю беглый взгляд на окно…

Занавеска… В окне нет занавески. Но тут же в темном, тускло отсвечивающем стекле возникает вытянутое, типично немецкое лицо с ровнехоньким, как по линейке, пробором. Немец скучающе глянул на улицу, широко зевнул и, встретившись со мной взглядом, задернул занавеску.

Я выпрямился и медленно двинулся дальше, вверх по улице.

Черт возьми… Теперь уж ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, придется идти на Копанскую. Черт!..