Литмир - Электронная Библиотека

Вопрос председательствующего: – Свидетель, когда вы говорили правду, тогда или сейчас?

Ответ Волонтира: – Сейчас.

Председательствующий: – Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?

Волонтир: – Нет, не приносил.

– Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?

Волонтир: – Объяснить не могу. Прошло много лет.

Всегда и больше всего я боялся предвзятости. И все же пройти мимо столь явного сходства между Георгием Васильевичем и Красильниковым не мог, и вовсе не потому, что постоянно искал сходства, нет, но было что-то общее в их манере держать себя, в настойчивом желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное. Поразмыслив, я нашел частичное объяснение этому сходству: рано или поздно, идет ли война или наступило время мира, каждый из нас делает выбор, решает для себя, что есть добро и что есть зло.

Связь времен – она держится на нитях разных оттенков, и на наше счастье преобладает в ней не черный цвет. Не исключено, что именно эта мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнущий весной воздух. В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, но смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко: доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: «А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич». Несколькими днями раньше в разговоре с Тихойвановым я сказал, что настоящее поверяется прошлым. Мне и в голову не приходило, что к этой мысли придется возвращаться так часто: судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства сторожа овощебазы...

Была среди моих заметок одна, особая, которую предстояло показать Тихойванову. Это выдержка из показаний Божко – одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад на следствии он показывал: «В январе сорок третьего, числа не помню, Дмитрий Волонтир лично задержал и поместил в следственную тюрьму однорукого мужчину. Говорили, что это герой гражданской войны, бывший буденновец. Фамилии его я не знаю, знаю только, что он прятался в сапожной мастерской и кто-то его выдал. Через день мужчину вместе с другими арестованными вывезли за город и расстреляли».

Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если предположить, что ему из другого источника, от той же Щетинниковой, например, стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Волонтира...

Да, пятнадцатилетний Георгий Волонтир производил отталкивающее впечатление, Тихойванов прав: кровавые преступления фашистского палача бросали на него тень, и избавиться от мысли, что он, живя бок о бок с братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его делами, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством самого Волонтира, но связь эта была, несомненно, была!

Как я и предполагал, материалов архивного дела явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане представлялся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер Яков Александрович Петряев...

ГЛАВА 6.

2-9 февраля

ПЕТРЯЕВ

Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступило время, когда поливка домашней оранжереи – так он называл угол, отведенный под комнатную настурцию, плющ и традесканции, – была позади, хождение вдоль стеллажей надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, чем заняться до обеда.

Услышав звонок, Петряев бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери. Осмотрев посетителя с головы до ног, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал полному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром был давно – значит, предстояло вспоминать о прошлом, а не участвовать в настоящем...

– Знаете что, – задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особо пышного куста розалии. – Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Только вы меня не торопите, хорошо?

Петряев имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов – все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.

– Минуточку, – говорил он, – минуточку терпения...

Дело Волонтира Яков Александрович вспомнил сравнительно легко, потому что в ходе того судебного заседания впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику всерьез усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря – только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом заседания, активно задавал вопросы, ходатайствовал о приобщении к делу справок о состоянии здоровья подзащитного...

Здесь же к обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его речи на суде, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: «слепой исполнитель», «обработка в спецшколе СД», «трудовая деятельность после войны», «преклонный возраст». В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, всем существом понимая справедливость такой меры, внешне он оставался бесстрастным, держал себя в руках и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Сохранилась заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения. Ну да, вот она: «Присвоением и спекуляцией имущества казненных В. не занимался». Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, доказывал обратное, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными, и пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста: присвоение имущества расстрелянных его подзащитным из обвинения исключили...

Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Петряев рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Думаете, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Волонтир прекрасно сознавал, что ему грозит смертная казнь, и в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары. Нет, причина скорее в другом: атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Петряеву, действовала на него убийственней даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был переполнен до отказа, и реакция присутствующих на свидетельские показания, на просмотр кинохроники тех лет привела к тому, что Волонтир стал буквально прятаться за барьером, отгораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но упорно продолжал отрицать присвоение имущества убитых – факт пусть и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте значительный.

18
{"b":"233622","o":1}