– Очевидно, так.

– Ну что я могу вам сказать? Комплекса вины у меня нет, не рассчитывайте. – Он сидел на корточках у спиртовки и из-за плеча поглядывал на меня. – Наказание я отбыл, вину искупил, вывод для себя сделал. Если же вы пришли из профилактических соображений – могу обрадовать: приговор по своему делу считаю справедливым, к взяточничеству испытываю отвращение. Верьте или не верьте – говорю чистую правду.

– Почему же, охотно верю.

– Меня и освободили досрочно. За ударный труд и примерное поведение. А что в сторожа пошел, так из желания быть подальше от… – Он запнулся.

– Не стесняйтесь, от людей, что ли?

– И от людей тоже, – согласился он. – Меня, между прочим, здесь мыслителем зовут. Знаете, почему? Люблю о жизни порассуждать. Это ведь и бывшим зекам не запрещено. Хотите знать, почему я забрался на эту вышку? Могу рассказать.

Он предложил мне свой шезлонг. Я отказался, и он уселся сам.

– Вот вы неглупый с виду человек, скажите мне, что вы имеете там, внизу? – Он показал себе под ноги. – Бешеный темп? Тесноту на улицах и в кабинетах. Давку на транспорте. Спертый, загазованный воздух. Вы задыхаетесь от обилия информации, от трудностей, неразрешимых проблем, но продолжаете суетиться, терпеть скандалы на работе и дома, обманывать и быть обманутыми. А здесь? – Он обвел рукой вокруг себя. – Почему Леонид Головня, человек не без способностей, бывший преподаватель вуза, в душе поэт, нашел свое место здесь, под открытым небом? Да потому, что здесь нет никакой нервотрепки, практически никакого начальства. Покой, тишина, свежий воздух и птичьи голоса. И так почти круглый год. Налаженный быт, немного комфорта – и в результате не жизнь, а благодать. Или я неправ?

– Продолжайте. – Мне было интересно, чем закончится этот монолог.

– Многие, очень многие, сами того не понимая, тянутся к такой жизни, – развил свою мысль Леонид Осипович. – Там, в духоте контор и учреждений, в городской толчее и тесных квартирках, люди мечтают о желтых листьях, о росистой траве, о рассветах, которые видят практически только по телевизору. Абсурд! Волшебная коробка со светящейся дырой заменяет им все, в том числе и общение с живой природой. В один вечер, не сходя с места, они успевают побывать и в Африке и в Лувре, успевают поучаствовать в перестрелке с бандитами и объясниться в любви, промокнуть под дождем и умереть от жажды в пустыне. Жалкое существование. Или вы думаете иначе?

Дискуссия не входила в мои планы. Я промолчал.

– Мое счастье, что я понял это и нашел в себе силы начать новую жизнь. Чему вы улыбаетесь?

– Вы не производите впечатления счастливого человека, – ответил я, – только и всего.

– Возразите по существу, и я докажу, что вы ошибаетесь!

Головня жаждал спора. Наверное, все же соскучился по обществу, которое так решительно отвергал.

– Почему бы вам в таком случае не ходить босиком или по крайней мере без галстука? – спросил я.

– Не надо впадать в крайности. Представьте лучше, что вам захотелось крикнуть. Да-да, крикнуть что есть мочи, во все горло.

– Странное желание.

– Странное, согласен, но вдруг оно все-таки возникло? Если я сделаю это на улице или в учреждении, мне немедленно вызовут «Скорую помощь». Правильно?

– Правильно.

– А здесь? Здесь я могу делать все, что хочу. – Он тут же поправился: – Естественно, если мои действия не будут носить криминальный характер.

– Существенная оговорка. – Ему все-таки удалось втянуть меня в спор. – Если вы не шутите, то вам место на необитаемом острове. Но даже там своим криком вы распугаете птиц, которых, как я понял, вы любите больше, чем людей.

– Моя вышка лучше любого острова.

– Тогда объясните мне, почему там, внизу, как вы выразились, все же предпочитают спешить на работу в переполненном транспорте, нервничать, если что-то не ладится, предпочитают любить и ссориться, бороться с теснотой и загазованностью воздуха?

– Из глупости, из-за ограниченности, – поспешил вставить он.

– Причина намного проще: то, что вы называете суетой, там, внизу, мы называем жизнью.

– Чепуха! Вы с удовольствием поменялись бы со мной местами! – воскликнул Головня.

– Иллюзия, Леонид Осипович, иллюзия. Все, что вы здесь понаговорили, не выдерживает никакой критики. Вам хочется быть сторожем? Будьте им, но не упрекайте при этом общество, которому обязаны хотя бы тем, что оно дает вам возможность исполнить свое желание.

Мои слова, кажется, задели его. Головня нахмурился и нагнулся над спиртовкой. Дождавшись, когда закипит вода, он кинул туда три ложки молотого кофе.

– Ладно, оставим это, – примирительно буркнул он. – Не будем спорить.

– Не будем, – согласился я.

– Только не думайте, что вам удалось меня переубедить.

Из турки вверх поднялась пышная коричневая пена.

– Готов. – Леонид Осипович осторожно перелил кофе в стаканы. – Пейте и расскажите заодно, зачем вам понадобился бывший взяточник Головня.

Я отхлебнул из стакана,

– У меня всего несколько вопросов. Вы знаете о смерти Вышемирского?

– Ах, вот оно что! – На его лице отразился непритворный интерес. – Да, сегодня в газете прочел некролог. Хотел завтра на похороны сходить, да передумал.

– Почему?

– Особой любви к покойнику я не испытывал.

– Это почему же?

– Мог помочь, а не помог… Возможности у него были большие. Ходатайства там всякие, порука, общественный защитник. Мало ли… Его слово многого стоило. Да что вспоминать… Зла я на него не держу…

– Леонид Осипович, я побывал на кафедре. Там многие говорят о некоммуникабельности профессора, о его нелюдимости.

– Как вам сказать? Мне не приходилось быть с ним в неофициальной обстановке, вне работы, но вряд ли он был очень общительным человеком. Чего-то ему и вправду не хватало, мягкости, что ли. Или обаяния. Не знаю. Черствый он был, сухой.

– А ваши с ним отношения?

– Сугубо служебные. Это не значит, что плохие. Несколько раз мне приходилось обращаться к нему за помощью. И он помогал, где советом, где нужные материалы подбрасывал – у него богатая библиотека. А в общем, конечно, сухарь. Одержимый работой сухарь. Сознательно он это делал или само собой получилось, но между ним и остальными преподавателями существовала какая-то дистанция, граница, через которую никто не переходил. Особенно теплых отношений, насколько я знаю, он ни с кем не поддерживал.

– С сыном его не приходилось сталкиваться?

– Нет.

Допив свой кофе, Леонид Осипович спрятал стакан в ящик.

– Вы знаете, какую роль сыграл в вашем деле Сергей Сергеевич Черпаков?

– Конечно. Он написал на нас с Калашниковым в прокуратуру. Выступал свидетелем на суде.

– Излишне спрашивать, какие чувства вы к нему испытываете… – начал я, но он не дал мне досказать.

– Ни злобы, ни обиды. Я не испытываю к нему никаких чувств. Поступок его одобряю, но питать к нему особую нежность, согласитесь, с моей стороны было бы смешно.

– Вы с ним встречались после освобождения?

– Нет. И не хотел бы. Слышал краем уха, что он пишет диссертацию.

– А с Вышемирским?

– Тоже нет, – ответил Головня и добавил: – Люди у меня здесь не бывают, вниз я только по острой необходимости спускаюсь.

Мне не хотелось поощрять его к новым откровениям, и я поспешил задать следующий вопрос:

– Мне говорили о некой Клавдии Степановне. Вы не знаете, в каких отношениях состоял с ней Вышемирский?

– Слушайте их больше, сплетня это.

– Но вы помните эту женщину?

– Очень слабо. Собственно, она в то время только поступила на работу в институт. Помню, что одевалась строго, со вкусом, держалась независимо… Нет, больше ничего сказать не могу. И вообще: Вышемирский и женщины – понятия несовместимые. Все на кафедре знали, что он очень любил свою жену, а после ее смерти ничто, кроме работы, его не интересовало.

– Так ли?

Близко посаженные глаза Леонида Осиповича заблестели от любопытства.

– А что, есть другие данные? – Приняв мое молчание за положительный ответ, он воскликнул: – Ну и ну! Поистине: и на солнце есть пятна! Неужто…