— А где лежали старики? — спросил я.

Дед, кряхтя, слез с подводы.

— Эдак бы сразу и расспросил. Там вон, на полу, посреди кухни.

Я тщательно очистил указанное дедом место и нашел то, что искал: в этом месте половицы прогорели больше, вероятно, пожар начался именно отсюда. Я поделился своими соображениями с дедом.

— Вот вразумел, паря. Моя правда — сами они не сгорят. Мироныч был аккуратным и с куревом, и с печкой.

Да, вывод напрашивался сам собой!

— Деда, — слегка волнуясь, обратился я к старику, — я с тобой согласен, нечего нам друг другу замазывать глаза. Списать на огонь легче, это ясно, а мы с тобой попробуем как следует разобраться в этом деле. Надо найти убийцу!

Дед положил руку мне на плечо и ласково посмотрел в глаза.

— Надежа есть на тебя, Федор, занозистый ты парень. Смотри только сперва все обмозгуй, а потом уж рискуй!

И он, сгорбившись, пошел к подводе.

РАЗБИТНАЯ, вечно полупьяная Мотька Звягина жила на отшибе в большом пятистенном доме с юродивым четырнадцатилетним сыном. Приехала она сюда с Карийских рудников в двадцатом году с мужем, не то силикозником, не то чахоточным золотарем-старателем. Мужик через год-два умер, и Мотька осталась одна с малым сыном на руках. Видать, осталось у нее золотишко от мужа, поэтому жила она независимо и в достатке. Держала коз, начесывала с них пух, вязала платки и шали, а потом их продавала. Но основную прибыль получала от самогонки, которую выгоняла бидонами и по дешевке продавала местным мужикам да проезжим.

К Мотьке я зашел в полдень, она сидела у старинной скрипучей прялки. На меня взглянула коротко, но пристально. В ее взгляде я не прочел ни удивления, ни любопытства — привыкла к незнакомым посетителям. Зато парнишка, в какой-то неестественной позе сидевший на широкой деревянной кровати, смотрел на меня с любопытством черными искрящимися глазами. А потом испуганно прикрылся одеялом до пояса. Я успел заметить, что вместо ног у него коротенькие култышки, а ручки маленькие, неразвитые — совсем как у ребенка.

Обстановка в доме нельзя сказать, что бедная, но и не роскошная: есть комод, круглый стол, ручная швейная машинка, на стене старинные часы, коврики, шторки: все чистенько, накрахмалено.

Откуда-то со стороны печки доносился чуть кисловатый запах. Мотька, видать, недавно гнала самогон.

— Садись, гостенечек. Зачем пожаловал? — басовито сказала она, указывая на табурет.

Мотьку я видел впервые, да и она едва ли могла меня здесь встречать, поэтому я решил не раскрываться перед ней, а попробовал снова сыграть роль геолога.

— Геолог я, пришел кое о чем побалакать. — Я многозначительно постучал пальцем по шее. — Работаем мы тут недалече, давненько не пробовали горилки, соскучились по ней, окаянной.

Мотька внимательно посмотрела на меня, нехотя поднялась и направилась к двери. У дверей остановилась, снова оглядела меня с ног до головы и вышла. Как только дверь за ней закрылась, парнишка спросил меня:

— Дядя, а вы не доктор?

— Нет, а что?

— Да мамка все обещает к доктору полечить, и все не везет.

— Попроси ее хорошенько.

— Уж всяко просил, — глубоко вздохнул парнишка. — Некогда ей, да и везти далеко. — Он с мольбой посмотрел на меня. — Вы бы хоть попросили ее, а то дядька Митя, наоборот, отговаривает, да и другие такие же, только самогонку горазды пить.

Эх, мальчонка, мальчонка! Несбыточна твоя мечта быть здоровым — встать и пойти на своих ногах! Не знаешь ты, что болезнь твоя неизлечима, что ни один доктор теперь уже не поможет...

— Хорошо, подскажу ей, — заверил я его и спросил: — А где теперь дядя Митя?

— Он на устье Елкинды живет, редко теперь заходит к нам — поругались они с мамкой.

— Из-за чего поругались-то?

— Не захотела она бросать дом и ехать с ним — вот и поругались.

— А кто еще у вас бывает?

— Раньше много бывало людей, даже с оружием приезжали, отряд какой-то за Ундургой стоял. Так от них часто бывали за самогонкой. Потом их красноармейцы разбили...

Парень хотел было еще что-то сказать, но вошла Мотька с бутылкой в руках и прервала наш разговор. Она поставила бутылку на стол, и не успел я оглянуться, как собрала закуску — картошку, свежие огурцы, яйца.

Я было засуетился, промычал что-то невнятное насчет того, что некогда, но хозяйка властно остановила меня.

— Раз зашел — будь гостем, спешить некуда, успеешь.

Она налила в стаканы синеватого самогона, по-мужски чокнулась и одним духов выпила. Я отпил несколько глотков и поперхнулся — раньше я никогда не пивал этого зелья.

— Эх ты, мужик! А еще говоришь, что геолог! — презрительно скривила она губы. — Я знаю — ты милиционер, а милиционеры не пьют эту гадость. — Она прожевала картошку и добавила: — И зачем ты сюда пришел — не пойму.

Ее большие, удивительно ясные глаза зло прищурились.

— Зашел так, поговорить, — неуверенно сказал я.

— Так ходят к... а я порядочная женщина и тебя совсем не знаю. Давай-ка лучше напрямую, милиционерик.

— Скажи, Матрена, зачем Лапушенко уехал от тебя в устье Елкинды? — спросил я.

Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами.

— А тебе что за дело? Не впрямь ли женихаться приехал? А ты вообще-то ничего парень, можно...

— Какая же ты бесстыдная, Матрена, ребенка хоть постыдись, — обозлился я.

Она ласково взглянула в сторону мальчика и махнула рукой.

— Ничего, он у меня умный, привычный. — Потом помолчала и вдруг резко, холодно спросила: — Все-таки чего тебе от меня надо?

Я помолчал и, чтобы разрядить обстановку, предложил:

— Давай выпьем.

В глазах Мотьки мелькнула искорка доверия.

— Давай, — взяв бутылку, уже мягко сказала она. Налила себе. Мы выпили. — Так вот, Митька оказался подлецом — бросил меня. Была хорошей, когда поила его свору... Да чего тут скрывать — эти бандюги так тут и паслись. А этого стервеца на волю потянуло, в одиночество...

— Тебя-то он туда звал?

— Нет. Говорит, поживу пока один, а потом позову. Темнит он что-то. Если бы была нужна, то сразу бы взял, мошенник окаянный. — Давай еще по стопашке, — предложила Мотька.

Отказаться я уже не мог. Ни о каком долге или даже осторожности не задумывался, было легко и весело.

А Мотька продолжала говорить о Митьке, о его обещаниях и подлости и еще о чем-то... В голове у меня все закружилось...

Очнулся я от настойчивого, глухого стука — кто-то стучался в дверь. Сначала не мог сообразить, где я. Рядом почувствовал чье-то теплое, мягкое тело. Стал припоминать прошедшие события и с ужасом вспомнил — Мотька! В голове звенело. Я попытался встать, но Мотька придавила рукой мою голову и тихо, зло шепнула:

— Лежи.

Она встала и, чертыхаясь, пошла к двери.

— Кто там? — послышался ее дрожащий голос.

— Открой, это я, Митрофан.

Мотька некоторое время молчала, затем тихо, жалобно сказала:

— Не обманывай, Митька на Ундурге.

— Открывай, говорю, — послышался требовательный голос, — а то разнесем дверь!

Я лежал ни жив ни мертв. Что же делать? Ах, как позорно и по-дурному влип! Мотька подкралась ко мне и тихо шепнула:

— Сбрось один матрац, подушку, одеяло и ложись на пол.

Я так и сделал.

В комнату ввались двое. Слышно было, как они молча сели на табуретки. В комнате стоял полумрак, но вдруг стало светлее, видно, подвернули фитиль лампы.

— Ты с ним это тут пировала? — спросил Лапушенко.

— А я тебе что? — ехидно откликнулся визгливый голос. Я уже слышал его однажды ночью в избушке стариков Зайцевых и узнал бы из тысячи других.

Значит, это и был тот последний бандит, которому удалось от нас вырваться. Теперь он наверняка меня узнает и тогда... Что делать?

— Кто это? — с дрожью в голосе спросил Лапушенко.

— Так, один геолог, — ответила Мотька.

— А-а, — понимающе протянул визгливый, — понятно.

С минуту стояло молчание, потом Лапушенко сказал:

— Сначала выпьем.