Но прежде чем наступило то скоро, произошел занятный инцидент, которого Куля не оценил, и в свете якобы достигнутой договоренности, не понял. Когда процесс рассмотрения жалоб в апелляции дошел до очереди Кули комментировать свою жалобу и отвечать на вопросы сторон, он был спокоен и сосредоточен. Председательствующий коллегии судей апелляционного суда представлял собой солидного, седого, усатого мужчину преклонного возраста, но еще достаточно энергичного и острого умом. Он очень хорошо смотрелся, внушительно, в черной мантии на центральном из трех кресел с высокими спинками и вызывал первое время доверие у всех присутствующих, и даже у Кули. В нем с первого взгляда читался и жизненный, и судейский опыт, что в первые минуты автоматически подкидывало надежду на его профессиональный и беспристрастный подход к делу. Но так казалось Куле только первые пять минут после того, как этот судья начал его допрашивать. То, что начало происходить после пятой минуты, он даже не думал, что такое вообще бывает. Задавая вопросы подсудимому, судья вдруг повел очень профессиональный, на уровне высшего пилотажа допрос с пристрастием, причем это было так искусно произведено, что того психологического давления, того применения ментовского приема взятия допрашиваемого на понт, не заметили не только присутствовавшие потерпевшие, всего этого незаконного безобразия не заметила даже Кулина адвокатша. Было похоже на то, что этот судья когда-то был классным следователем или возможно опером, а теперь имея перед собой строптивого, нерасколовшегося выскочку, решил встряхнуть стариной, и чем черт не шутит попробовать его все-таки расколоть.
Для начала он решил немного раскачать Кулино спокойствие и уверенность. Задав изначально несколько вопросов строго, но спокойно, на шестой минуте он, сформулировав хитрый, сложноподчиненный двойной по смыслу вопрос, поставил им своеобразную ловушку. Дав минуту отвечающему на ответ по первой, предварительной его части, он его вдруг грубо, на сильно повышенных тонах перебивает, явно демонстрируя свое недовольство, и уличая уже его в проявлении хитрости, обвиняет в том, что допрашиваемый, якобы, не отвечает на четко поставленный судом только что вопрос, и пытается, якобы, "вилять" от правосудия, хитро и незаметно для окружающих имея ввиду при этом, суть уже второй основной части своего двойного вопроса.
Любой фигурант по делу то ли свидетель, то ли привлеченный специалист, и тем более подсудимый, давая показания в суде на уровне инстинкта не желает, а если буквально, то боится злить, или даже мало-мальски расстраивать судью, так устроена судебная система, и так устроен человек. Конечно любой живой индивидуум стоя перед грозным дяденькой, от которого в прямом смысле слова зависит его судьба и его жизнь, не желая нервировать его, будет сильно нервничать сам от того, что тот начинает кричать и психовать. А когда он начнет нервничать, он начнет допускать ошибки на этом и был построен весь расчет этого маленького психологического фокуса. Сначала ставилась задача вывести допрашиваемого из психологического равновесия, довести до панического состояния, и только потом хитрой методой предполагалось наносить решающий удар.
В качестве решающего удара, прожженный опытом выпытывателя судья, избрал метод взятия допрашиваемого на понт это почти также как и взять на испуге но более шире по смыслу. Накричав на Кулю, и доведя этим его до тупикового смятения, он тут же задает короткий, как удар в боксе, но четкий и одновременно провокационный вопрос:
"Где вы дели деньги, которые вам дала гражданка Иванова?"
Иванова это была одна из многих проходивших по делу свидетельниц, которая естественно ничего Куле не давала, не утверждала о подобном и вообще не могла этого сделать. Но этот вопрос возникал так неожиданно для допрашиваемого, а по сути в самый подходящий момент его легкого нокаута, как и предписывалось методикой, что мог легко спровоцировать у скрытного подсудимого порыв на возможные уточнения или на вскрытия им ранее неизвестной и компрометирующей его информации. Так судья рассчитывал подловить Кулю на вранье и показать ему свой мастер-класс. В таком напряженном режиме его допрос длился около двадцати минут. Судья продолжал выпадами повышать на Кулю голос, пытаясь расшатать его сосредоточенность, и напористо давил "из-за угла", атакуя предъявлением несуществующих фактов. Но опять сложились обстоятельства так, как и у ментов, которые брали его на понт в свое время с видеозаписью офиса, показывая ему запись не с того ракурса который должен был там быть. Опять получалось так, что если бы Куля и был виновен в том в чем его обвиняли, то наверное у них что-то бы да получилось, ведь не был же Куля на самом деле заядлым, бывалым и тертым уголовником, которого не брали не страхи, ни ужасы, ни "курящие слоники", ни строгие психующие судьи.
То, что судья не имел права так вести допрос подсудимого со своего места вершителя правосудия, проявляя таким образом верх предубежденности, было вопросом в Кулиной голове не основного плана. Это было произведено хоть и эмоционально, но так обыденно, что никто, кроме Кули наверное, такого нарушения и не заметил. Для него был важнее другой вопрос: Почему же они такие умные, профессионалы своего дела не поняли наконец, что Куля не брал тех денег? А ответ напрашивался сам собой: Может и поняли, но СИСТЕМА не предусматривала заднего хода, и отменять приговор своей же первой инстанции за ради босоногой справедливости об этом из них никто даже не задумывался, чтобы не смешить округу и не нарушать порядок.
Закончив философствовать у Кули возник более приземленный вопрос а зачем этот судья сейчас так сделал? Ведь они вроде бы договорились Зачем ему понадобилось после этого разоблачать его?..
Пока Куля в этот день добирался из суда в СИЗО на автозаке, на свободе его адвокатша, отчитываясь перед куратором, успела рассказать ему и о том, как ее клиент сегодня немудро, проявляя свой гордый нрав, и пытаясь блеснуть умом, выводил судью из себя до хрипоты в голосе отвечая на его вопросы, что она делать категорически не рекомендовала бы Таких ложных впечатлений непрофессионального адвоката от одного судебного заседания хватило, чтобы образовался маленький скандальчик. Куратор раздосадованный описанной ситуацией тут же с горяча от души поделился своими переживаниями с Кулиными родителями, а там на этой почве разродился уже целый воспитательный смерч, который Куля сполна выслушал, позвонив вечером им на мобильный. В двух словах речь шла о том, что Куля был не прав, пытаясь умничать и этим злить судью, заумно отвечая на его вопросы и т.д. Через пару часов Куля конечно восстановил статус Кво, разъяснив все и всем, но неприятный осадок у него остался. Было во всем этом недоразумении что-то несрастаемое. А еще, как это не парадоксально, по итогу этого недоразумения у него самого зародился некоторый страх по сути этих обвинений. Действительно, а зачем злить и допекать судью, обращая внимание на и без того явные процессуальные изъяны в деле и в доказательной базе, если уже договорились. Они ведь рулят балом значит им виднее, как лучше и как правильнее, а ему, по идее, должно быть в этой ситуации все равно
Таким образом, в итоге получилось так, что Куля скрипя зубами и еле сдерживая в себе новоиспеченного адвоката, тихонько просидел на скамье подсудимых почти все время хода судебного процесса, молча потирая чешущиеся к самозащите руки. А материала, из чего было что сказать в свою защиту образовалось тогда еще больше, так как произошло по сути революционное и неожиданное событие.
Доставив подсудимых на очередное судебное заседание в апелляционный суд, по оплошности конвойной службы Куля и Ташков как подельники оказались в одном боксе в подвале здания суда, где они ожидали отправки их обратно в СИЗО. Имея таким образом вдоволь времени на беседу, Куля поделился с Ташковым новостями со свободы. По делу диалога у них не получалось, Иван постоянно замыкался на этой теме, прячась как улитка в себя. Но услышав о том, что Мирошко уже нет в живых, Иван подумав спросил у Кули: "А что будет если он сейчас в суде заявит о том, что оговаривал Кулю все это время?" Куля был шокирован таким поворотом, но в тот момент ему было больше интересно узнать то, что уже произошло раньше, а не то что может быть потом. И не удивительно, что много нового для Кули Ташков по интересующему вопросу не рассказал. Началось все с банальных просьб Мирошко к Ивану перехватиться суммой денег на пару дней без оформления их на реальных людей, и без придания такой операции огласке кому-либо. С течением времени границы этих нарушений постепенно расширились. Мирошко Федор Ильич был одновременно Кулиным компаньоном, другом, к тому же проявлял реальную активную позицию в функционировании организации, являлся членом наблюдательного совета, регулярно брал участие в общих собраниях и ко всему был одним из самых крупных легальных заемщиков все это бесспорно внушало сильное доверие его персоне. В какой-то момент, когда Ивану этот процесс показался уже чересчур затянувшимся, Мирошко в успокоительно-ультимативной форме осадил его и убедил ничего не бояться, потому как у него, якобы, все было под контролем и деньги он обязательно собирается вернуть, прокрутив их в своем бизнесе. Куле, при этом, об этой нелегальной кредитации Ильич распорядился ни в коем случае ничего не сообщать, аргументируя тем, что тот узнав об этом, сгоряча наломает дров, что только помешает процессу возврата денег. О каком именно бизнесе шла тогда речь, Иван не уточнял. На чем основывался тот ультиматум, о котором Ташков вскользь проговорил, и который по всей видимости сыграл решающую роль в Ивановской сдаче позиций, Куля тоже выпытывать пока не стал. Было заметно, что он не очень желает об этом говорить, а торопить его не было необходимости, всему свое время. Важно другое, а именно то, что уже позже, когда из-за кризиса пришло время что-то делать, так как возвращать деньги не получалось, Мирошко сам предложил план действий, связанный с переводом основной вины на Кулю, а чтобы Ташков не противоречил этому, он его запугал физической расправой не только с ним, но и с его семьей. А дальше все было примерно так, как Куля и предполагал. Из трехсот шестидесяти тысяч гривен, которые тогда реально пропали из сейфа, Мирошко с собой забрал только шестьдесят тысяч, а остальные триста распорядился Ивану хорошо спрятать. Идея состояла в том, что когда его возьмут менты, ему предстояло поломаться всего лишь некоторое время, разыгрывая сцену того, что все деньги забрал якобы Куля, а ему было решено, по якобы обоюдному согласию, пускаться в бега с голым задом, как это, кстати, и звучало в официальной версии. Потом по задуманному сценарию, когда менты не доверяя Ивану начнут его проверять по чуть-чуть нажимая на него, то он запланировано открывал им свой тайник, отрекаясь тут же от тех денег, и таким образом автоматически провоцируя ментов присвоить их, свернув все на Кулю, как это и подбивалось автором идеи изначально. Наверное не очень доверяя Ивану, Мирошко вместе с ним спрятали пластиковый пакет с деньгами на кануне дня "икс" в тайнике, в слое стекловаты, изолирующей укромный уголок теплотрассы, в его доме, а потом поехали в кабак, где Ваня выслушивая успокоения о том, что все в итоге будет хорошо, и сидеть придется не долго, прилично выпил. Параллельно заверениям о том, как все будет хорошо, если Иван все сделает правильно, Мирошко не пожалел сил и на описание того как все будет плохо, если он передумает или как-то проколется. Бытует такая фраза, а точнее утверждение: "Все гениальное просто". И сейчас, когда Иван рассказывал о том, как обстояло дело тогда, четыре с половиной года назад, он принципиально нового Куле ничего не сообщил. Примерно так себе он все это и представлял, но слушая историю в оригинале, ему вдруг показалось, что все произошедшее по плану Мирошко было с одной стороны так просто, а с другой так лихо, что в итоге казалось гениально. Во-первых, он знал или наверняка догадывался о надвигающейся кризисной ситуации. Во-вторых, это с его подачи, а вернее с его официальных мелкочастичных возвратов, вдруг появилась тогда в то скудное и тяжелое время в кассе такая приличная сумма денег. В-третьих, это он так просчитал ментов, подкинув им в эквиваленте по курсу тех дней шестьдесят тысяч долларов таким образом, что не взять их, по-тихому присвоив, было очень тяжело для не очень высокосознательных и вечно голодных украинских оперов. Гениальность идеи решения этой проблемы для Ильича состояла в том, что подсунув деньги экзекуторам в погонах из рук уже напуганного Ташкова, он достиг ситуации, при которой добиваться правды, пытая при этом его же, им было теперь не с руки, так как нужно было выбирать: или добиваться вероятной полной правды, вытрушивая и выбивая ее из обоих подозреваемых, но тогда однозначно засвечивать в деле и найденные в тайнике пропавшие деньги, или оставить все на какой-то полуправде, выкрутив только Кулю, и оставить деньги себе официально, при этом, повесив их на него же.
