Главный мерзавец снова обратился ко мне.

— Вы поняли, господин Сан-Антонио?

— Превосходно. Вы хотите надуть меня, как воздушный шар?

Я чувствовал, что моя камера заполняется газом. Он пах горьким миндалем, и при каждом вдохе острая боль раздирала мне грудь. Боль росла и становилась невыносимой. Мне казалось, что в легких у меня язвы.

— Если вы заговорите, — продолжал мой собеседник, — мы сможем немедленно выпустить газ при помощи очень остроумной системы вентиляции.

— Мозги ваши надо провентилировать, — вскричал я.

Внутри у меня произошло что-то вроде короткого замыкания. Мне казалось, что машина вот-вот перестанет работать и нуждается в срочном ремонте.

Он пожал плечами. Усек ли он, что я ему говорю? Я свалился на мой стол. Думаю, что я никогда так не страдал. Все внутри меня было обожжено. Я был как живой факел. Я пытался не дышать, но, если вы привыкли делать это с самого рождения, прекратить не так-то легко.

Шатаясь, я пошел к двери.

— Бесполезно! — обратился ко мне металлический голос моего палача. — Совершенно бесполезно. Она блокирована железной балкой, подвешенной к потолку.

Он говорил правду. Я толкнул дверь, но она не сдвинулась ни на миллиметр.

— Ну, что? — настаивал голос.

Мне хотелось швырнуть ему в лицо свое презрение, сказать ему, что ни смерть, ни муки не заставят меня говорить… Но мне было слишком плохо, чтобы я мог выразить свои мысли.

Говорить! Что ему сказать? Я ведь ничего не знаю о сети, созданной здесь покойным Ларье!

— Если вы будете упрямиться, господин комиссар, — продолжало чудовище, — то через пять минут умрете.

Я оперся на стол с микрофоном. Мой блуждающий взгляд сквозь стекло уперся в противную рожу этого господина. Его надменная улыбка вызывала у меня такое же бешенство, как мерзости, которые он мне говорил.

Я подскочил от гнева и вдруг понял, что нас разделяет только стекло. Просто стеклянный лист толщиной в несколько сантиметров. Я понял и другое: моя табуретка была железная.

Я сделал вид, что падаю. Это скрывало меня от глаз тех, кто был напротив, так как стекло было закреплено в раме шириной примерно пятьдесят сантиметров.

Я приподнял табурет ногой и напряг мускулы. Моя воля: была так сильна, что я на несколько секунд забыл свои страдания. Ко мне вернулась моя сила. Я выпрямился и изо всех сил: швырнул табурет в стекло. Я метил в центр, считая его более уязвимым. Но эта штука отскочила, не разбив стекло. Тип по другую сторону расхохотался мне в лицо.

— Вы полагаете, что имеете дело с окном гостиной, господин Сан-Антонио?

Охваченный яростью взбесившегося слона, я схватил табурет и снова бросился к стеклу. Оно было рассчитано на то, чтобы устоять под ударом человека — но не бульдозера. А я теперь скорее был бульдозером, чем человеком.

Мой второй удар произвел звук, похожий на взрыв. Стекло разлетелось на мелкие кусочки. Перемена программы для моих визави, потерявших самообладание — и из-за газа, проникшего к ним, и из-за моего физического присутствия.

Они побежали к двери. Человек с автоматом попытался выстрелить в меня, но второпях промахнулся и попал в потолок.

Я проскочил через раму и погнал их вперед. Нельзя было дать им запереть дверь. Но они об этом и не думали. Тут было классическое «спасайся, кто может», в стиле Сталинграда!

Я выскочил в коридор, и свежий воздух меня одурманил. В висках у меня стучало, как будто я пробивался сквозь стену. Действительно, я только что пробился сквозь стену смерти…

Я начал приходить в себя. Огонь в моих внутренностях постепенно гас. Но не было времени разыгрывать из себя возбужденную девицу.

Это забавно — играть в убийцу. Когда я был маленьким, то каждый вечер ходил в киношку в нашем квартале и пугался до смерти. Там была кошмарная обезьяна, невероятно большая, чудовищно сильная, от которой все удирали на четвертой скорости!

Теперь был мой черед разыгрывать из себя Кинг-Конга. Удирайте, вы все! Сперва женщины и дети, капитан впереди! Мое приближение сеяло панику…

Я побежал по коридору. Беглецы повернули налево, вероятно к выходу. Я бежал по пятам. Заметьте, что если бы они обернулись, чтобы выстрелить в меня, я упал бы как подкошенный, попасть в меня было так же просто, как застукать полицейского в комнате прислуги. Но они были слишком испуганы.

В конце коридора находился круглый зал, как бывает в тюрьмах. Парней, которые там были, вытеснили вновь прибывшие, и большая часть бросилась во двор. Кроме двух, самых прытких, которые хотели непременно получить медаль за храбрость и скачками приближались ко мне, держа свои аркебузы.

Я бросился к ближайшему. Твое здоровье, сынок! Моя черепная коробка врезалась ему в брюхо. Ничто не может научить дурака самоконтролю лучше, чем хороший удар по тому месту, которое он использует как кладбище для жареных цыплят. Он грохнулся, бросив свою игрушку. Второй тотчас же поднял свою. Я упал плашмя, и весь свинцовый товар, предназначавшийся мне, попал в живот его же товарищу. Да, тому уже не было смысла разговляться на Пасху, ведь теперь его желудок явно не был пустым. Я схватил валявшийся на полу автомат и быстро проделал в молодце, бывшем не в ладах со стрельбой, дюжину дырок. Тому ничего не оставалось, как с идиотским видом разглядывать кровь, хлеставшую из него как вино из дырявой бочки.

Я простился с ним и бросился к главному входу. Его загораживал какой-то придурок. Нечего делать, я взял правее. В конце коридора был виден свет… Я выбежал в большой двор, через который меня везли по прибытии. Там тоже была суматоха. Все суетились и кричали, разбегаясь. Я остановился, чтобы оценить ситуацию. В углу двора была сторожевая вышка, и засевший на ней солдат целился в меня из пулемета.

Пулемет — это вообще-то вредно для здоровья. Он разрезает человека пополам с той же легкостью, с какой вы отделяете друг от друга два листка туалетной бумаги.

У меня не было времени убежать. Он принялся палить во все стороны. Пули ударялись в фасад здания и отскакивали рикошетом. Спрятавшись за дверью, я ждал конца бури: пулемет надо перезаряжать, это неизбежно. Когда стрелок прикончит одну ленту, он должен вставить новую. Это должно было дать мне минуту передышки. Минуту, за которую я был обязан кое-что сделать. Я рисковал всем! Потому что, если пулеметчик предусмотрителен, он всегда оставит несколько свинцовых слив про запас, чтобы его не перехитрили.

Я сделал шаг наружу и увидел, что этот болван спешит вставить новую ленту. Мозги у парня вряд ли были больше, чем кнопка от ботинок. Я побежал по двору, не думая ни о погоде, ни о времени. У меня была одна лишь цель — большие ворота, распахнутые как рты зрителей, зевающих на пьесах Клоделя[19].

Дистанция между мною и этим типом росла. Мчась сломя голову, я твердил себе, что если бы они догадались стрелять в меня из окон, то пристрелили бы, как зайца в поле. А пока я несся, как кролик. Еще десять метров… Еще восемь… Я еле дышал, но ноги мои двигались. Когда я достиг ворот, снова послышался звук пулемета. Однако парень должен был сделать то, что на языке кино называется филаж, то есть описать своей игрушкой круг в воздухе. Второпях он слишком опустил ствол и пули легли в метре от моих ног. Когда же он поправил прицел, Сан-Антонио был уже далеко. Я выбежал из этой тюрьмы — казармы.

Передо мной расстилалась дорога, обсаженная деревьями. У края ее я заметил велосипед. Вероятно, он принадлежал солдату. Я вскочил на него и нажал на педали. Мой темп удивил бы самого Ван Стинбергена[20]. Я проехал двести метров за меньшее время, чем нужно шлюхе, чтобы раздеться. Я обернулся. Никого не было видно. Тогда я поехал направо, потом налево, так, как открывались передо мной новые дороги. Я был пьян от свободы… Пьян от радости…

Мне нужно было добраться до города. Там я надеялся затеряться, потому что в окружающих деревнях меня живо обнаружили бы проклятые немецкие собаки!