Но взаимности добилась она, и, хотя теперь мне больше не на что было рассчитывать, я не изменил нашей дружбе.
А потом у меня появилось новое увлечение, заслонившее мою первую любовь, и с тех пор между нами не происходило ничего, что могло бы омрачить наши отношения.
Однажды, когда они были уже женаты, Женька признался мне, что ему всегда нравилась Марина, но он видел, что я в нее влюблен, и поэтому так долго не решался начать за ней ухаживать…
И вот теперь мой лучший друг сидел перед старшим следователем Осиповым с низко опущенной головой и давал показания, вернее, делал все возможное, чтобы их не давать.
— Так вот, Михаил Иванович, — обратился ко мне Осипов, — Хрипаков утверждает, что ни о какой платине он понятия не имеет, никакому Цуладзе ее не продавал, а его показания — чистейшей воды оговор и попытка свалить на него свою вину!
И Осипов, и я знали, что это заведомая ложь. И она опровергалась не только показаниями Цуладзе и других соучастников преступления, но и имевшимися в деле оперативными данными. Но поскольку оперативные данные не могли быть предъявлены суду, Осипов сказал:
— Ну что ж, Хрипаков, придется провести очные ставки и изобличить вас во лжи!
Хрипаков продолжал молчать, подавленный не столько словами Осипова, сколько моим приходом.
Поняв, что в моем присутствии Осипову вряд ли удастся добиться правдивых показаний и не желая доводить дело до очной ставки и подвергать Женьку унизительной процедуре вынужденного признания, я воспользовался тем, что он по-прежнему не смотрел на нас, и жестом показал Осипову, что хотел бы поговорить с Хрипаковым один на один.
Осипов согласно кивнул мне головой и сказал:
— Михаил Иванович, побудь, пожалуйста, здесь, а я пойду и распоряжусь о вызове Цуладзе.
Когда он вышел из кабинета, Хрипаков поднял на меня глаза и с горечью сказал:
— Я много слышал о коварстве сотрудников госбезопасности, но никогда не думал, что ты можешь ради своей карьеры предать друга!
— Это я предал друга? — возмутился я.
— А кто же? — презрительно посмотрел на меня Хрипаков. — Ты что, не мог предупредить меня, ну, намекнуть как-нибудь, что Цуладзе и его компания у вас под колпаком?
— Намекнуть? — переспросил я. — Да за такие намеки у нас отдают под трибунал!
— Значит, на то, что я сяду, тебе наплевать? — дрожащим голосом спросил Хрипаков.
— Об этом надо было думать раньше! — жестко сказал я, поскольку у меня к Женьке было гораздо больше претензий, чем у него ко мне.
— Но неужели ты не мог предпринять какие-то меры, чтобы я не угодил сюда? Или чекистам не положено выручать друзей из беды? — исподлобья посмотрел на меня Хрипаков.
— Предпринять, говоришь? — едва не взорвался я, совсем позабыв, что мы разговариваем в кабинете следователя. — А ты помнишь, как за несколько дней до полета Гагарина я приходил к тебе на завод?
Хрипаков ничего мне не ответил и только закрыл лицо руками…
Первая информация о том, что Хрипаков вступил в преступный сговор с Цуладзе, передал ему двухсотграммовый моточек платиновой проволоки и намерен передать еще, была получена в самом начале апреля.
Мне трудно было в это поверить, но сведения были получены с помощью оперативной техники, и их достоверность не вызывала никаких сомнений.
Когда на очередном совещании обсуждался этот вопрос и впервые прозвучала фамилия Хрипакова, я сразу заявил, что это мой друг, и, несмотря на очевидность его причастности к преступной группе, дал ему положительную характеристику. Другой характеристики я не мог ему дать не только потому, что он был моим другом, а потому, что за все время нашей дружбы он не совершил ни одного дурного поступка и всегда отличался большой порядочностью и честностью.
Примеров этому я мог бы привести множество. В спорте тоже, при желании, можно жульничать, особенно в тех видах, где результат оценивается не в метрах, секундах или очках, а в победах над конкретными соперниками, как в борьбе, боксе или фехтовании.
Я знал многих фехтовальщиков, которые умышленно «отдавали» бои, чтобы потом в нужный момент получить их обратно, или покупали победы при выполнении мастерского норматива. Но я твердо знал, что Женька никогда этим не занимался и звание мастера спорта заработал честно.
Как он мог изменить своим принципам и совершить преступную сделку, мне было совершенно непонятно, поэтому я попросил разрешения встретиться с Хрипаковым и попытаться склонить его к добровольной явке с повинной. Мне почему-то казалось, что стоит ему меня увидеть, как он одумается и сам расскажет мне о том, в какую неприятную историю попал. Я верил в нашу дружбу и хотел дать ему шанс избежать неминуемого наказания.
И еще, если уж быть до конца откровенным, я надеялся, что с помощью Хрипакова, пользующегося у Цуладзе и его компаньонов полным доверием, нам удастся многое прояснить в не совсем понятном пока для нас механизме совершения преступления и выявить неизвестных нам участников.
После некоторого раздумья Василий Федорович сказал:
— Хорошо, Михаил Иванович, давай попробуем. Только твердо условимся, по своей инициативе никаких разговоров с Хрипаковым на эту тему не вести, он должен сам рассказать тебе все и попросить совета.
Я понимал озабоченность Василия Федоровича, но такое предупреждение было излишним. Я и сам отлично понимал, какая ответственность ложится на мои плечи. И не только потому, что своими неграмотными действиями я мог провалить всю разработку. Еще важнее было то, что планировалось использовать намечавшуюся сделку как повод для «делового» разговора с сотрудником американского посольства, удачный исход которого сулил возможность приобретения источника информации в ЦРУ.
Мы обсудили тактику моей беседы с Хрипаковым, и в тот же день я поехал на машиностроительный завод.
Женька работал в сборочном цехе.
Мы встретились у одного из стапелей, на котором собирали баллистическую ракету.
— Ну, как дела? — чтобы как-то начать трудный для меня разговор, произнес я банальную фразу.
— Дела? Как видишь! — гордо сказал Хрипаков и бережно погладил полированную поверхность ракеты. — Говорил тебе, поступай в политех, работали бы сейчас вместе. Такие дела впереди — дух захватывает!
На сборке было очень шумно, и Хрипаков предложил пройти в лабораторию и там поговорить.
Не успел он открыть дверь своего маленького кабинета, как раздался телефонный звонок.
Хрипаков подскочил к столу и схватил трубку.
— Да, Хрипаков слушает, — по-деловому ответил он и тут же перешел на дружеский тон. — А, это ты? Гамарджоба, Гиви, — поздоровался он по-грузински, оглянулся на меня и жестом предложил мне сесть. — Пока нет… Я понимаю, но есть проблемы… Нет, столько я не могу… — Он опять посмотрел на меня, и мне показалось, что Хрипаков пытается говорить так, чтобы я ничего не понял. — Пол-литра смогу… Ну, пол-литра, понимаешь?.. Да, не один я… Ну, если по два пятьдесят, постараюсь… Ну все, я занят!
Он закончил разговор и повесил трубку. Я ожидал, что Хрипаков сейчас объяснит, с кем и о чем он разговаривал, но он вместо этого сказал:
— Что-то ты совсем тренировки забросил. Пора тебе завязывать с пятиборьем, раз времени не хватает. Возвращайся снова в фехтование.
Я понял, что разговора на интересующую меня тему не получится. Впрочем, мне и так все было ясно: только что при мне (надо же!) он обещал Цуладзе (именно его звали Гиви) добыть полкилограмма платиновой проволоки, а когда Цуладзе, видимо, повысил цену до двух рублей пятидесяти копеек за грамм, согласился добыть и больше.
К тому времени нам уже было известно, что Цуладзе и его компаньоны, скупая платиновую проволоку, платили, как правило, по рублю за грамм, хотя сами сбывали ее по пять, а то и по шесть рублей. Но это касалось маленьких партий, а Хрипаков мог сразу добыть около килограмма, и для него, видимо, было сделано исключение.
Мы поболтали еще несколько минут на разные нейтральные темы, потом его вызвали к начальнику цеха, и мы расстались.
