Она взглянула на меня. “Сейчас ты выглядишь почти моим ровесником. Но забота о нашем спасении - мое дело. Тебе не надо об этом беспокоиться. Все будет хорошо. Как-нибудь мы устроимся. Я обещаю тебе”.

Мать казалась такой волевой, такой сильной. Я верил каждому ее слову. Грозящая нам опасность сделала ее особенно энергичной и предприимчивой. И такой она оставалась до конца войны.

Разрывы бомб становились все слышнее - бомбы рвались где-то совсем близко. Беспрерывно грохотали зенитки. Внезапно рвануло так, что все задрожало - стены, потолок, лестница. В подъезде стало светло как днем. “Сейчас этот дом развалится”, - подумал я.

“Наверное, бомба попала в соседний дом или куда-то рядом”, - сказала мать. Тогда я еще не мог отличить на слух звук разрыва тяжелой бомбы от разрыва авиационной мины. Позднее я узнал - перед тем как разорваться, бомба “свистит” гораздо дольше, мина же взрывается почти сразу.

Воздушный налет продолжался бесконечно долго. Мать поглядела на свои маленькие часики - подарок отца, с которым она никогда не расставалась. “Когда у американцев бомбы закончатся? Похоже, они не спешат улетать”, - сказала она. Стало совсем тихо, однако отбоя еще не было. “Нужно уходить отсюда, пока не вернулись жильцы”, - снова прошептала мать. - “Но с другой стороны, будет тоже плохо, если кто-нибудь нас на улице заметит. Подозрительно - женщина с сыном вышли на улицу до отбоя”.

Я пожал плечами. “Надо сматываться - на улице опять совсем темно. Вряд ли с нами может что-то случиться. Не стоит ждать, пока из подвала выйдут люди и нас тут увидят. Они тут же вызовут полицейских. И тогда уж нас обязательно арестуют”. Но вслух я не сказал ничего - матери надо уже самой понимать, чем она рискует.

Наконец прозвучал сигнал отбоя. Мать схватила сумку и, опередив меня, выбежала из подъезда. Вокруг все горело. Пылающие перекрытия домов рушились на асфальт. Тут и там раздавались крики: “Осторожно, осторожно! Крыша падает!” В темноте что-то потрескивало и шипело. Никто не знал, что может произойти в следующее мгновение - в любом месте могло что-нибудь обрушиться или взорваться. На улице появились первые пожарные машины с выключенными фарами. “Немедленно уходите с улицы!” - кричали пожарные. - “Или жить надоело?”

Быстро, как только могли, мы побежали к подъезду соседнего дома. Повсюду из домов выходили люди, гадали - какую часть города бомбили на этот раз больше всего.

“Больше всего - тут, у нас”, - говорили одни.

“Да нет”, - возражали другие. - “Взгляните на небо там, позади Александерплац. Больше всего бомбили Пренцельберг и Франкфуртераллее, почти до Лихтенберга”.

“А что же наши-то - ведь надо было сбить эти американские самолеты, пока они здесь все не разбомбили!”

“Какая разница! Тогда бы самолеты упали на город вместе со всеми бомбами и все равно бы разорвались!”

“А ведь толстый Герман обещал, что ни одна вражеская бомба не упадет на Германию!” “Эти обещания - просто брехня, выеденного яйца не стоят!”

Все засмеялись. Сгорбившись, стараясь не привлекать к себе внимания, мать стояла рядом с собравшимися. “А вы откуда?” - спросил ее кто-то.

“Из Лихтенберга”, - ответила мать. - “Мы были в гостях тут, недалеко. Надеюсь, наш дом уцелел”.

“Как же вы собираетесь добраться до дома?”

“Мы подождем и поедем с первой электричкой”.

“Что же , вы так и будете торчать здесь всю ночь? Зайдите-ка лучше к нам. Чашка кофе - правда, жидкого - у нас тоже найдется. Да и парнишке вашему надо бы поспать немного”.

Рядом с нами, сострадательно глядя на меня, стояла полная темноволосая женщина.

“Нам неудобно затруднять вас”, - сказала мать. - “Ведь скоро, наверное, опять будет электричка. А в школу он завтра не пойдет, нечего и думать. Завтра выспится”.

“Выспится, если ваш дом еще цел”, - вмешался в разговор муж женщины. - “Подождете у нас, а будет электричка, вот тогда и поедете”.

Карл Хотце - так звали того коммуниста-огородника - и в самом деле помог нам. На следующее утро мы на электричке поехали в Лихтенберг. ( Мать ночью назвала почему-то именно это место!). Люди, у которых мы провели остаток ночи, захотели непременно проводить нас до вокзала. Мать позвонила Лоне. Та сразу же сняла трубку. Теперь она называла мою мать “фрау Гемберг”. “Где вы пропадали все время? Я уже думала, не случилось ли с вами чего-нибудь - ведь бомбят!” Лона хотела встретиться с нами в нашем любимом кафе. Если, конечно, его не разбомбило.

Еще раньше Лона и мать договорились, - назначая по телефону встречу друг с другом, “нашим любимым кафе” будут называть станцию метро Крумме-Ланке. От Лихтенберга до Крумме-Ланке мы ехали долго. Нам повезло - после бомбардировки в городе царил хаос, и поэтому документы у нас никто не проверял.

На перроне мы увидели Лону. Она молча показала нам на противоположную сторону платформы - нам надо перейти туда. Вслед за Лонной мы сели в поезд, едущий в центр города. На следующей остановке Лона сошла. Мы тоже вышли и пошли за ней вниз по улице. Внезапно она остановилась, оглянулась - не следит ли за ней кто-нибудь - и наконец заговорила с нами. Она казалась очень взволнованной.

“Куда вы пропали? Я уже думала, что вместе с другими евреями вас повезли на Гроссе-Гамбургерштрассе, и даже ездила туда”.

“Уж тогда ты ничем не смогла бы нам помочь”, - ответила мать.

“Но у меня с собой была громадная сумка с продуктами”, - взяв меня за руку, сказала Лона.

“Хотце нашел для вас место. Думаю, вам придется что-то заплатить. Но во всяком случае, в ближайшие несколько дней вы не будете на улице.” - продолжала Лона. - “Хозяйка квартиры - не коммунистка. Она русская и сама бежала когда-то от коммунистов. В этом доме она живет уже двадцать три года. Роза (она теперь называла мать “Роза Гемберг”, и я ненавидел это имя), эта женщина живет одна. Наверное, у нее с Хотце что-то было. Советую тебе не рассказывать ей лишнего”.

Мы шли довольно долго до станции метро Оскар-Хелене-хайм. Спустившись в метро, мы доехали до Виттенбергплац. Оттуда мы опять пошли пешком до Савиньиплац и сели в электричку. На следующей остановке мы вышли, пешком дошли до Курфюрстендамм и свернули на Гекторштрассе. Лона называла это “заметать следы”. Я и сегодня помню, как болели тогда мои ноги. Мне хотелось только одного - лечь где-нибудь и уснуть. Все вдруг стало как-то безразлично. Даже если бы нас арестовали и привезли на Гроссе-Гамбургерштрассе. Лишь бы дали хоть какой-нибудь матрац. А кто знает, как нам будет у этой русской…

Людмила Дмитриева обладала аристократической внешностью. Узкое лицо, голубые миндалевидные глаза, темные волосы (наверное, крашеные - кожа была довольно морщинистой). У нее были тонкие, красиво очерченные губы. Она непрерывно курила сигареты, вставленные в черный мундштук с длинным серебряным наконечником. Дымя сигаретой, она неспешно провела нас по квартире.

Это была типично берлинская квартира. Из большой прихожей, повернув направо, можно было попасть в анфиладу просторных комнат, отделенных одна от другой раздвижными дверьми. Больше всего меня поразил музыкальный салон - там стоял огромный рояль, на полу был большой ковер. Другой мебели в комнате не было. Анфилада комнат заканчивалась выходившей в коридор дверью. В этот же коридор выходила комната для прислуги, ванная и еще одна маленькая комната. Коридор заканчивался дверью с матовым зарешеченным стеклом. “Это второй вход в квартиру, для прислуги”, - сказала Дмитриева.

Она взглянула на мать. У нее был очень низкий голос, глаза смотрели холодно и равнодушно. Мать слегка улыбнулась и кивнула с таким видом, как будто в лучшие времена у нее тоже было что-то подобное.

“Вы можете расположиться в комнате для прислуги, а ваш сын - в маленькой комнате. Конечно, вы можете поменяться друг с другом, но я думаю - вам разумнее ночевать рядом с дверью в основные комнаты. Я предполагаю, что у вас более чуткий сон, чем у этого молодого человека”.

Дмитриева в первый раз посмотрела на меня. Посмотрела тем же равнодушным, холодным взглядом, которым до этого смотрела на мою мать. Взгляд этой женщины испугал меня, но голос и акцент меня очаровали. Она казалась существом из иного мира.