Шнейдер показал рукой на столик. Пантелеймон увидел хлеб и котелок с дымящейся баландой, на его лице отразилось радостное удивление, из приоткрывшегося рта потекли слюни, но он не тронулся с места, только застенчиво улыбнулся и покачал головой. Запах, исходивший от него, был действительно ужасным.

— Объясните ему, что он получит еду, как только ответит на три моих вопроса, — сказал Шнейдер, не спуская глаз с пленного. — Первый вопрос: кто помогал им бежать?

Пантелеймон, растерянно блуждая взглядом, выслушал переводчиков, понимающе закивал головой.

— Что он сказал? — нетерпеливо спросил комендант лагеря, заметив, что губы Шкворнева прошептали какое–то слово.

— Он говорит: «Господь», — сообщил один из переводчиков.

— Господь… — уныло подтвердил второй.

— Спросите, кто и где их прятал?

Переводчики долго и настойчиво втолковывали пленному, на какой вопрос он должен ответить. Слушая их, Шкворнев широко раскрывал глаза, кивал головой, бормотал что–то.

— Что он говорит? Переведите каждое его слово. Переводчики растерянно переглянулись.

— Он говорит несвязное: «Господь… рука бога… господь отвел руку, спас меня…»

— Кажется, он сказал еще — «яма», господин гауптштурмфюрер.

— Яма? — оживился Шнейдер. — Спросите, где была яма? В какой яме он сидел?

Как ни бились переводчики, Пантелеймон, в изнеможении закрывая глаза, твердил свое:

— Руки бога отвели смерть от меня… Слава всевышнему… Скоро–скоро господь смилуется… Благодать снизойдет.

Обрюзгший от вечного пьянства помощник коменданта лагеря с нескрываемым отвращением наблюдал за сценой нелепого, на его взгляд, допроса.

— Валяет дурака, — сказал он, не вытерпев.

Гауптштурмфюрер отломил половину пайки, протянул хлеб Шкворневу. Он решил сделать еще одну проверку хотя уже не сомневался, что имеет дело с умалишенным. Пантелеймон долго, озадаченно и испуганно смотрел на хлеб, как будто не мог припомнить, что это такое, затем взял его обеими руками, поднес ко рту и начал равнодушно жевать, громко икая, не обращая внимания на то, что на пол сыплются драгоценные крошки.

— Уведите, — отворачиваясь, тихо сказал Шнейдер. — Завтра утром будет повешен.

— Господин гауптштурмфюрер, разрешите мне заняться с ним, — обратился к нему помощник.

— Попробуйте. Только ничего не выйдет. Этот человек безумен.

— Он запоет у меня по нотам…

Помощник коменданта добился своего — в комнате, специально предназначенной для допросов, Шкворнев запел. На Пантелеймона сыпались удары, а он, сплевывая с губ кровь, радостно тянул слабым, надтреснутым голосом псалмы, восхваляя господа бога, благодаря его за ниспосланные мучения.

И палачи в конце концов отступились от него.

Пантелеймон свалился на пол. В темноте его можно было принять за кучу вонючего тряпья. Избитый, измученный до предела, он испытывал блаженство. Он знал, что господь бог ведет его сквозь терни мучений к светлым вратам рая. Он понял это еще тогда, когда попал в руки власовцев. Не страшный удар прикладом винтовки в лицо ошеломил его, а предательство брата во Христе. Богу угодно было провести его через такое тягчайшее испытание, и Пантелеймон прошел через него, не усомнившись, а лишь окрепнув в вере. Он стал нечувствительным к боли, тело казалось невесомым, он не испытывал ни жажды, ни голода. Душа его радовалась, торжествовала, вырываясь из бренной земной оболочки, готовая порхнуть к ослепительному свету божьей мудрости и вечного райского счастья.

Пантелеймон многого уже не помнил, а то, что осталось в его памяти, представлялось ему искаженным, точно было отражено в кривых зеркалах. И все же, когда его повели утром в лагерь, — колючая проволока, голая, утрамбованная земля, раздававшаяся позади веселая музыка напомнили ему что–то сладостно–жуткое. Он знал, куда его ведут, и конфузливо улыбался, как будто понимал, что не заслужил таких пышных проводов, и жалел, что не может поделиться своим счастьем с другими.

Заключенные были построены на аппель–плаце. Бахмутов стоял в первом ряду. Он догадался, что немцам удалось поймать кого–то из бежавших. Это его не поразило — он не исключал такой возможности. Однако, увидев приготовления к казни, Бахмутов понял, что Белокурая Бестия не смог что–либо выведать у своей жертвы и поэтому намеченный на сегодня очередной побег не следует откладывать. Если бы пойманный кого–либо выдал, его бы не казнили так быстро. Он потребовался бы для дальнейших допросов, очных ставок с другими.

Никого не выдал, ничего не рассказал…

Кого же из восьмерых постигла жестокая неудача?

Опутанные проволокой ворота распахнулись, и по рядам пронесся вздох облегчения: «Слизь!» Бахмутов, вытянув шею, присмотрелся. Да, это был несчастный баптист, загадочный беглец. Вполне закономерно, что попался именно он. И этот жалкий человек оказался крепким, как кремень… Не выдал, не сказал. Поразительно! Бахмутов смотрел на процессию сквозь приспущенные ресницы. Все шло согласно знакомой программе — музыка, кривляние помощника коменданта, отчаянно бодрая речь Белокурой Бестии.

— Его товарищи убиты. Убиты! Мы не могли доставить их вонючие тела в лагерь. Но я еще раз заявляю: все, кто…

Ряды замерли. Никто не шелохнется. Все слушают с напряженным вниманием, но Бахмутов чувствует — нет отчаяния обреченности в этом напряжении.

И вдруг кто–то кашлянул: «Кхе!» И прокатилось по рядам приглушенное, насмешливо–торжествующее: «Хе–хе!»

Вот так, купанный в молоке, господин гауптштурмфюрер.

И это не все — сегодня убегут еще двое…

Шкворнев не слышал, как рядом кричал маленький человек и как слова этого человека, словно эхо, повторяли переводчики в разных углах аппель–плаца. Пантелеймон стоял на ящиках, выше всех, со связанными позади руками, с петлей на шее. Он видел шеренги ангелов с темными худыми лицами, в полосатых одеждах, и их торжественный хорал звучал в его ушах. Было утро, солнце золотило край тучи на востоке, лучи веером подымались из–за нее в небо, но вот они начали наклоняться, протянулись к лагерю, нежно коснулись плеча Пантелеймона. Голоса ангелов стали громче и торжественней. Пантелеймон увидел на востоке сияющее лицо бога и понял, что бог протягивает к нему свои светлые руки. Свершилось! Он стоит на вершине вечного блаженства.

И когда ящик был выбит из–под ног Пантелеймона и веревка с силой рванула его за шею, он изумился тому, что у бога оказались такие грубые, жесткие руки. Это было последнее, о чем успел подумать Пантелеймон. Тотчас же пламя его веры вспыхнуло в нем необычайно ярко, ослепило и сожгло его.

34. Тревожусь о судьбе племянницы

История, которую рассказал на допросе задержанный в лесу власовец, показалась Пошукайло хорошо заученной «легендой». Это не было новостью — штурмбаннфюрер Герц уже не раз пытался заслать к ним в отряд своих агентов под видом бежавших из лагеря советских военнопленных. Не так–то легко отделять плевел от пшеницы, но у партизан уже накопился опыт, как распознавать обличье врага, предателя под маской патриота.

Пошукайло смущали только два момента. Обычно гитлеровцы вооружали своих агентов довольно–таки правдоподобными «легендами». События, в которых якобы принимал участие власовец, следовало отнести к разряду маловероятных, прямо–таки фантастических. В то же время его рассказ о том, как он попал в плен, выглядел до удивления бесхитростно. Он мог бы придумать много уважительных и хотя бы смягчающих вину своего поступка причин — оглушило, контузило, попал в плен, находясь без сознания. Нет, он все это отвергал.

Допрашивать власовца Пошукайло поручил недавно прилетевшему с Большой земли лейтенанту Шульге. Лейтенант и власовец были одного возраста и чем–то неуловимым походили друг на друга. Очевидно, сходство было в выражении их лиц. Оба они напоминали Пошукайло студентов, бьющихся над решением трудной задачи.

— Игорь, вот ты говоришь, что твои пальцы сами разжались и выпустили автомат, — допытывался Шульга.