не труднее, чем адвокату, помог путешественнице выйти из кареты. Это была

красивая молодая девушка; она уже совсем проснулась и была свежа, как роза; глядя на ее хорошенькие губки, Доминикус подумал, что охотнее выслушал бы из

них признание в любви, чем рассказ о кровавом преступлении.

- Леди и джентльмены, - обратился адвокат к лавочникам, школьникам и

фабричным работницам. - Смею заверить вас, что причиной вашего чрезвычайного

волнения послужила какая-то необъяснимая ошибка или, что более вероятно, ложные слухи, умышленно распространяемые с целью подорвать кредит мистера

Хиггинботема. Мы останавливались в Кимболтоне сегодня в три часа утра и, несомненно, услыхали бы об убийстве, если бы таковое имело место. Но я могу

представить вам доказательство противного, почти столь же неоспоримое, как

если бы это было личное показание самого мистера Хиггинботема. Вот записка, полученная мною от вышеупомянутого джентльмена в связи с одним его делом, назначенным к слушанию в коннектикутском суде. Она помечена вчерашним

числом, десятью часами вечера.

С этими словами адвокат поднял над головой записку, дата и подпись на

которой не оставляли никаких сомнений в том, что либо зловредный мистер

Хиггинботем был живехонек, когда писал ее, либо - и это многим показалось

более вероятным - мирские дела настолько волновали его, что даже после

смерти он продолжал ими заниматься. Но тут явились доказательства еще более

неожиданные. Молодая девушка, выслушав объяснение торговца, улучила минутку, чтобы оправить складки платья и привести в порядок локоны, и затем, взойдя

на крыльцо дома, скромно попросила внимания.

- Добрые люди, - сказала она. - Я - племянница мистера Хиггинботема.

Ропот удивления прошел в толпе при виде розового и сияющего личика той, которая, по уверению паркер-фоллзского “Вестника”, лежала почти без

признаков жизни. Некоторые здравомыслящие люди с самого начала сомневались, станет ли молоденькая племянница так безудержно горевать по поводу смерти

богатого старого дядюшки.

- Как видите, - с улыбкой продолжала мисс Хиггинботем, - в том, что

касается меня, эта странная история лишена всяких основании, и я беру на

себя смелость утверждать, что так же обстоит дело и с моим дорогим дядюшкой

Хиггинботемом. По доброте сердца он предоставляет мне кров у себя в доме, хоть я зарабатываю на свое содержание уроками в местной школе. Я выехала из

Кимболтона сегодня утром, намереваясь перед началом семестра погостить

неделю у подруги, живущей в пяти милях от Паркер Фоллза. Мой великодушный

дядя, услыхав, как я спускаюсь по лестнице, подозвал меня к своей постели и

дал мне два доллара и пятьдесят центов на проезд и еще доллар на

непредвиденные расходы. После этого он положил бумажник под подушку, пожал

мне руку и посоветовал положить в сумочку немного печенья, чтобы не

тратиться на завтрак в дороге. Поэтому я с уверенностью говорю, что оставила

своего нежно любимого родственника живым и здоровым, каким надеюсь и застать

его по возвращении.

Тут мисс Хиггинботем сделала небольшой реверанс и тем закончила свою

речь, которая была так разумна и складна и с таким тактом и изяществом

произнесена, что все сочли эту молодую даму достойною места наставницы в

лучшем учебном заведении штата. Однако человеку постороннему могло бы

показаться, что мистер Хиггинботем был в Паркер Фоллзе предметом всеобщей

ненависти и что гибель его рассматривалась как особое благодеяние судьбы, -

столь велика была ярость жителей города, когда они обнаружили свою ошибку.

Рабочие с лесопилки тут же решили воздать Доминикусу Пайку заслуженные

почести и только спорили, вымазать ли его смолой и обвалять в перьях, прокатить ли по городу верхом на жерди или подвергнуть освежающему омовению

у той самой водокачки, с высоты которой он недавно похвалялся тем, что

первым сообщил новость. Члены муниципалитета, по наущению адвоката, обсуждали, не привлечь ли его к суду за нарушение общественного порядка, выразившееся в злостном распространении непроверенных слухов. Ничто не

спасло бы Доминикуса Пайка от расправы толпы или от скамьи подсудимых, если

бы не красноречивое заступничество молодой девушки. Сказав несколько

прочувственных слов своей благодетельнице, он уселся в зеленую повозку и

выехал из города под обстрелом артиллерии школьников, черпавших боевые

припасы в глиняных карьерах и наполненных грязью ямах. Когда он повернул

голову, чтобы обменяться с племянницей мистера Хиггинботема прощальным

взглядом, прямо в лицо ему шлепнулась пригоршня какой-то жижи, похожей на

саламату, что придало ему весьма мрачный вид. Вскоре он был облеплен грязью

с ног до головы, и у него даже мелькнула мысль повернуть назад и умолять об

обещанном омовении под водокачкой, ибо, задуманное как кара, оно явилось бы

теперь актом милосердия.

Но вот солнце пригрело бедного Доминикуса, и грязь - как всякое пятно

незаслуженного позора - высохла и легко счистилась. Весельчак по природе, он

скоро ободрился и утешился и даже не мог удержаться от громкого смеха при

мысли о той кутерьме, которую наделал своим рассказом. Афишки городских

властей заставят переловить всех бродяг штата; статья паркер-фоллзского

“Вестника” будет перепечатана всеми газетами от Мэйна до Флориды, а может

быть, попадет и в лондонскую печать; и не один скряга станет дрожать за свою

жизнь и денежный мешок, узнав об ужасной гибели мистера Хиггинботема. О

прелестной молодой учительнице торговец вспоминал с восторгом и готов был

поклясться, что сам Дэниел Уэбстер речами и видом не походил так на ангела, как мисс Хиггинботем, когда она защищала его от разъяренной черни.

Доминикус теперь держал путь к Кимболтонской заставе, приняв твердое

решение побывать в Кимболтоне несмотря на то, что это заставляло его

значительно уклониться от своего пути. Приближаясь к месту несостоявшегося

убийства, он продолжал размышлять надо всем происшедшим и пришел к выводу, что дело все-таки выглядит более чем странно. Если б рассказ первого путника

не получил никакого подтверждения, можно было бы счесть его за досужий

вымысел; но ведь и мулату известно было если не само событие, то по крайней

мере слух о нем, и разве не загадочны были его испуг и смятение при

неожиданном вопросе торговца? Если же к этому удивительному стечению

обстоятельств прибавить еще и то, что пущенный слух в точности

соответствовал склонностям и привычкам мистера Хиггинботема, что у него

действительно имелся фруктовый сад, а в саду груша святого Михаила, мимо

которой он всегда проходил с наступлением темноты, - улики становились столь

вескими, что Доминикус начинал сомневаться, можно ли противопоставить им

собственноручную подпись, на которую ссылался адвокат, или даже показания

племянницы. Дорогою ему также удалось узнать из осторожных расспросов, что у

мистера Хиггинботема был слуга ирландец, сомнительная личность, которого он

нанял без всяких рекомендаций, польстившись на дешевизну.

- Пусть меня самого повесят, - вскричал Доминнкус Пайк, въезжая на

вершину одинокого холма, - но я поверю, что старый Хиггинботем не повешен, только когда увижу его собственными глазами и услышу об этом из его

собственных уст! А так как он известный плут, то я еще потребую, чтобы

священник или другой почтенный человек поручился за его слова.

Уже темнело, когда он подъехал к сторожке у Кимболтонской заставы, отстоявшей примерно на четверть мили от самого городка. Серая кобылка бежала

резво и почти нагнала трусившего впереди верхового, который миновал шлагбаум

на несколько минут раньше Пайка, кивнул сторожу и продолжал свой путь.