улице он видел нищего с седой бородой и со лбом, изборожденным морщинами, или если ему удавалось поймать взгляд и улыбку ребенка, он вкладывал в их
портреты все мастерство, в котором отказывал богачам.
Искусство живописи было редкостью в колониях, и потому художник
возбуждал всеобщее любопытство. Хотя лишь немногие или, скорее, даже никто
не мог оценить техническое совершенство его работ, все же в некоторых
отношениях мнение толпы интересовало его не меньше, чем указания тонких
знатоков. Он следил за впечатлением, которое его картины производили на
неискушенных зрителей, и старался извлечь пользу из их замечаний, между тем
как говорившим, пожалуй, скорее пришло бы в голову поучать саму природу, чем
художника, который, казалось, с ней соперничал. Следует, однако, признать, что их восхищение несколько умерялось предрассудками, свойственными этой
стране и эпохе. Одни считали, что столь правдивое изображение созданий
божьих нарушает заповеди Моисея и является самонадеянным подражанием творцу.
Другие, испытывая трепет перед искусством, способным вызывать к жизни
призраки и запечатлевать для живых черты умерших, были склонны принимать
художника за колдуна, а быть может, и за Черного человека, известного со
времен охоты за ведьмами, творящего свои чары в новом обличье. Толпа почти
всерьез принимала эти нелепые слухи. Даже в светских кругах к художнику
относились с некоторым страхом, что было отчасти отзвуком суеверных
подозрений черни, но в основном вызывалось его обширными познаниями и
многообразными талантами, помогавшими ему в его искусстве.
Собираясь соединиться узами брака, Уолтер Ладлоу и Элинор хотели
поскорее обзавестись своими портретами, которым, как они, без сомнения, надеялись, предстояло положить начало целой фамильной галерее. Поэтому на
другой день после описанного выше разговора они отправились к художнику.
Слуга провел их в комнату, в которой хозяина не оказалось, но зато они
увидели целое скопление лиц и с трудом удержались, чтобы почтительно не
раскланяться с ними. Они понимали, что это картины, но не могли поверить, что при таком разительном сходстве с оригиналами портреты совсем лишены
жизни и разума. Кое-кто из людей, изображенных на картинах, принадлежал к
числу их знакомых, другие были известны им, как выдающиеся деятели того
времени. Среди них находился губернатор Бернет, и казалось, будто он только
что усмотрел крамолу в действиях палаты представителей и обдумывает, как бы
резче ее осудить. Рядом с правителем висел портрет мистера Кука, человека, возглавлявшего оппозицию. В нем чувствовалась воля и несколько пуританский
склад, как и подобает народному вождю. Пожилая супруга сэра Уильяма Фиппса, в воротнике с рюшем и фижмах, взирала на них со стены, - высокомерная
старуха, вид которой наводил на мысль, что она не чужда колдовству. Джон
Уинслоу, тогда еще очень молодой человек, выглядел на портрете исполненным
той боевой решимости, которая много лет спустя помогла ему стать выдающимся
полководцем. Своих друзей Уолтер и Элинор узнавали с первого взгляда. На
большинстве портретов все свойства ума и сердца их оригиналов были выражены
в лицах и сконцентрированы во взглядах с такой силой, что, если говорить
парадоксами, живые люди меньше походили на самих себя, чем написанные с них
портреты.
Среди этих современных знаменитостей висели изображения двух бородатых
святых, едва различимых на потемневших холстах. Была тут и бледная, но не
поблекшая мадонна, верно, некогда почитавшаяся в Риме, которая теперь с
такой добротой и святостью смотрела на влюбленных, что им, словно католикам, захотелось помолиться.
- Как странно подумать, - заметил Уолтер Ладлоу, - что это прекрасное
лицо остается прекрасным более двухсот лет. Вот если бы земная красота могла
сохраняться так же долго! Вы не завидуете ей, Элинор?
- Будь на земле рай, может и позавидовала бы, - ответила она, - но там, где все обречено на увядание, как мучительно было бы сознавать, что ты одна
не можешь постареть.
- Этот потемневший святой Петр хмурится свирепо и грозно, хоть он и
святой, - продолжал Уолтер, - мне не по себе от его взгляда, а вот мадонна
смотрит на нас ласково.
- Да, но по-моему, очень печально, - отозвалась Элинор.
Под этими тремя старинными картинами стоял мольберт с только что
начатым холстом. И по мере того, как они всматривались в едва намеченные
черты, изображение, проступая как бы сквозь дымку, приобретало живость и
ясность, и они узнали своего священника, преподобного доктора Колмана.
- Добрый старик! - воскликнула Элинор. - Он смотрит на меня так, будто
собирается дать отеческое напутствие.
- А мне представляется, - подхватил Уолтер, - будто он вот-вот
укоризненно покачает головой, словно подозревает меня в каком-то проступке.
Впрочем, так же смотрит и оригинал. Знаете, пока он нас не поженит, я не
смогу спокойно выдерживать его взгляд.
В этот момент они услышали чьи-то шаги и, оглянувшись, увидели
художника, который вошел несколько минут назад и прислушивался к их
разговору. Это был человек средних лет, с лицом, достойным его собственной
кисти. Потому ли, что душой он всегда жил среди картин, или благодаря
живописной небрежности своего яркого костюма, художник и сам походил на
портрет. Это родство между ним и его работами бросилось в глаза посетителям, и им почудилось, будто одна из картин сошла с полотна, чтобы их
приветствовать.
Уолтер Ладлоу, уже немного знакомый с художником, изложил ему цель их
визита. Пока он говорил, косой луч солнца так удачно осветил влюбленных, что
они казались живыми символами юности и красоты, обласканными счастливой
судьбой. Было очевидно, что они произвели впечатление на художника.
- Мой мольберт будет занят еще несколько дней, к тому же я не могу
задерживаться в Бостоне, - произнес задумчиво художник, затем, внимательно
поглядев на них, добавил: - Но вашу просьбу я все же удовлетворю, хотя для
этого мне придется отказать верховному судье и мадам Оливер. Я не имею права
терять такую возможность ради того, чтобы запечатлеть несколько метров
черного сукна и парчи.
Он выразил желание написать одну большую картину, изобразив их вместе
за каким-нибудь подходящим занятием. Влюбленные рады были бы принять это
предложение, но им пришлось отклонить его, потому что комната, которую они
собирались украсить своими портретами, не могла вместить полотно таких
размеров. Наконец договорились о двух поясных портретах. Возвращаясь домой, Уолтер с улыбкой спросил Элинор, знает ли она, какое влияние на их судьбу
может отныне приобрести художник.
- Старухи в Бостоне уверяют, - заметил он, - что, взявшись рисовать
чье-нибудь лицо или фигуру, он может изобразить этого человека в любой
ситуации, и картина окажется пророческой. Вы верите в это?
- Не совсем, - улыбнулась Элинор. - В нем чувствуется какая-то доброта, так что, если даже он и обладает этим чудесным даром, я уверена, он не
употребит его во зло.
Художник решил писать оба портрета одновременно и, с характерной для
него манерой загадочно выражаться, объяснил, что их лица освещают друг
друга. Поэтому он накладывал мазки то на портрет Уолтера, то на портрет
Элинор, и черты их стали вырисовываться так живо, словно сила искусства
могла заставить их отделиться от холста. Взорам влюбленных открывались их
собственные двойники, сотворенные из цветных пятен и глубоких теней. Но, хотя сходство и обещало быть безупречным, молодых людей не совсем
удовлетворяло выражение лиц, ибо оно казалось менее определенным, чем на
других картинах художника. Однако сам художник не сомневался в успехе и, глубоко заинтересовавшись влюбленными, в свободное время делал с них
