Еще больше поразило ее родное учреждение. Вечером текст некролога, посвященного мальчику и наркополицейскому, стали показывать на фоне разухабистой музыки вместе с рекламными объявлениями. Анна позвонила в телестудию:

– Вы что там, с ума посходили? Отключите хотя бы музыку!

Коллеги ей в ответ:

– А что за реклама без музыкального сопровождения?

Анна позвонила Кодацкому. Тот даже не понял, что ее так возмущает.

День похорон Вани и Макарова совпал с юбилеем Лещева. Николай Федорович готовился отпраздновать свое пятидесятилетие с размахом. Местные предприниматели продавали водку с его портретом на этикетках. Готовились серьезные подношения. Время от времени Лещева пробирала дрожь возбуждения. Он страсть как любил получать подарки, не обязательно материального свойства. В прошлом году Царьков купил ему звание «Лучший менеджер года». А сейчас собирался преподнести удостоверение члена-корреспондента какой-то академии.

– Отец, отмени свой юбилей или перенеси хотя бы на неделю, – просил Олег.

Николай Федорович даже слушать не хотел. Кто передвигает дни рождения?

– Папа, никто к тебе не придет! – горячился Олег.

Ага, не придут. Желающих засвидетельствовать мэру свое уважение набралось человек триста. Такую ораву не мог вместить ни один ресторан. Решили накрыть столы в новом спортивном комплексе. Тоже не совсем удобно. Но где еще? Негде!

– Но я, папа, точно не приду.

Лещев отреагировал бурно. Как это – сын не придет? Что скажут люди?

– Не позорь меня, Олег!

– Это ты себя, отец, не позорь! Мы уже не можем смотреть друг другу в глаза. Скажешь, нет?

Снова сын читал нотацию, а он, отец, вынужден был выслушивать. Вообще-то, Лещеву полагалось иметь блудного сына. А получилось, что сын нормальный парень, а блудный он, отец.

Но Лещев надеялся, нет, был уверен, что разногласия с сыном – дело временное. Возраст такой. Год-другой, и характер войдет в берега.

– Не хочешь ты хорошо жить, – с горечью произнес Лещев.

– Ошибаешься, отец. Я как раз хочу хорошо жить, – запальчиво отвечал Олег.

Узнав о смерти Вани Томилина из вечерних новостей, Радаев почувствовал то, что обычно чувствовал, когда очень сильно злился. В голову словно ударила молния. Кому стал неугоден этот светлый, чистый паренек? У какой твари поднялась на него рука?

Убийцу, скорее всего, не найдут. А если и найдут, то максимум, что он получит, это пожизненное заключение. Несправедливо, или, как говорят на зоне, подляк. Радаев читал в Ветхом Завете, что «убийцу должно предать смерти». «Если кто убьет человека, то убийцу должно убить». Прочтя первый раз эти слова, Павел тут же примерил их на себя, потому что часто думал, что и от его руки, вполне вероятно, кто-то погиб. Примерил и согласился – если он виноват, то тоже достоин смерти.

В тот вечер он долго ходил вокруг барака. Пытался успокоиться и – не мог. Ваня Томилин, каким он знал его семь лет назад, стоял перед глазами. Павел представил, что происходит сейчас в семье Томилиных – кошмар, крушение жизни. «Анна права, мне нужно освободиться», – неожиданно для самого себя подумал он.

Отвращение к зоне он ощущал физически, каждой клеткой, каждой фиброй. Сюда он больше не вернется. Это была не клятва самому себе. Это было что-то большее, чем клятва. Но он найдет убийцу со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как для убийцы, так и для него самого.

Он понимал, что освобождение теперь для него равносильно самоубийству. Но решение было принято.

На похороны Вани Томилина вышло полмикрорайона. Царьков сказал на могиле короткую речь. Пообещал от имени мэра найти убийц. Люди обменивались мрачными усмешками.

На поминках Царьков выразил Томилиным соболезнование и преподнес пухлый конверт. И тут произошел конфуз. Станислав Викторович наотрез отказался взять деньги.

Помощник мэра многозначительно посмотрел на Дашу. Мол, подействуй на отца. Но девушка смотрела отрешенно. Казалось, она не понимала, что происходит.

Анна прислушалась к разговорам. Люди подвыпили и дали волю эмоциям. Это была живая народная речь. Смачная и очень конкретная.

– Жалко, гибнут правильные мальчики. А всякая шушера процветает, и ее уже не вернуть к нормальной жизни. Эта быдлятина или перебьет сама себя, или будет плодить себе подобных.

– Светлый был мальчик. Даже фильмы современные не смотрел, любил советские. Все-таки социализм для воспитания лучше приспособлен.

– Власть только для виду переживает, будто Россия умирает от демографии, а на деле ей плевать на детей. События набирают обороты, а нашей хваленой милиции наплевать. Органы прогнили совершенно.

– Эти группировки были и двадцать лет назад. Только тогда казалось, что это болячка советской власти. Власть сменилась, а стирание морали продолжается. Дети сейчас рождаются с сигаретой во рту. Матерятся с детского сада. А возраст с 12 лет совсем беспредельный стал. Бухло во всем виновато. Им напиться в свинью и послать родителей на три буквы уже ничего не стоит. Раньше дети боялись родителей, а теперь все наоборот. Родители стали рабами своих детей. А в школе что творится? Об учителей ноги вытирают.

– Но там теперь и отметки продаются, как товары на рынке.

– А мне кажется, эти группировки – проплаченные кем-то структуры.

– Сначала положат на своих детей, а потом – глаза по пять рублей, жалуются, что кто-то их детей испортил. Правительство одно, а подонком становится пока еще далеко не каждый. Если я увижу своего сына с бритым затылком и битой в руке, я не буду думать, что правительство виновато. Я буду думать, что я – хреновая мать, раз вырастила такого отморозка.

Глотая слезы, Лена рассказала Ланцевой, сколько унижений пришлось перетерпеть из-за нее Ване.

– Люди правильно говорят. Он был как бы не из нашего времени, – сказала она.

Олег Лещев все время молчал, ничего не пил и не ел, только гладил Дашу по голове. В глазах парня стояли слезы.

Он сказал Лене:

– У вас с Ванькой была бы хорошая семья.

Приехал Булыкин. Хотел забрать Ланцеву, отвезти ее домой. Его усадили за стол, заставили пригубить рюмку. Он был голоден. Анна подкладывала ему в тарелку. А он не мог есть. Выпил поминальную рюмку, отправил в рот ложку кутьи и замер, о чем-то думал.

– Знаешь, – сказала ему Анна, – Маркс утверждал, что у русских нет перегородок в мозгу. Как думаешь, что он имел в виду? – И продолжала, не услышав ответа. – У нас размыты границы между хорошим и плохим, допустимым и недопустимым. Мы на все одинаково способны. Я раньше, когда жила там, гордилась, что я русская. А знаешь, почему? Мы там не ставили себя выше местных. Местные делали это сами, своим подчеркнутым уважением и приветливостью. А когда приехала сюда, сначала очень удивилась, как ведут себя русские. Как писают на дороге, не отходя от машин. Здесь не стесняются, не перед кем вести себя прилично. Я даже, знаешь, что предполагаю? Русские могут быть чистыми и внутренне красивыми, когда власть превращает их в наивных детей. При диктатуре. А при демократии у нас на хорошее возникает перегородка. Держава – это, наверное, держать себя. Но мы теперь – не держава, а значит, держать себя ни к чему. А значит, мы неизбежно рассыплемся. Это я тебе, как очень большая патриотка говорю. Все, кто живет на окраине страны, самые большие патриоты. А у меня и отец и даже дед были пограничниками.

– Тебе жалко себя, – утвердительно произнес Никита.

Анна горько усмехнулась:

– Конечно, жалко. Я помню, бабушка часто повторяла, что не видела жизни, потом мать… А я? Разве это жизнь? Хотя мне трудно себя жалеть. Это меня унижает. Я только хочу себя жалеть. И – ненавижу себя за это. Но знаешь, я сейчас поняла – я пойду до конца, и будь что будет, и со мной и с Максимом, – прошептала Анна, из глаз ее покатились слезы.