Шли секунды, но Телак не отвечал. Николсон внутренне напрягся перед очередным ударом в спину, но Телак заговорил. Столь тихо, что Николсону пришлось невольно нагнуть голову, дабы услышать:
— Они хорошо мне заплатили, мистер Николсон. — Он сделал шаг вперед, внезапно выделившись из мрака в лившемся из двери свете. Его левая щека, шея, рука и верхняя часть груди представляли собой сплошную ужасную рану от меча, из которой на плотно утрамбованную землю кампонга бесшумно капала кровь. — Они хорошо мне заплатили, — бесцветным голосом повторил Телак. — Мой отец мертв — нет больше Трики. Многие из наших людей также умерли. Нас предали, и они захватили нас врасплох.
Николсон молча смотрел на Телака, краем глаза уловив силуэты со штыками за спиной Телака — целых два. Телак, видимо, здорово сражался, прежде чем его удалось одолеть. Николсон тотчас горько пожалел о только что произнесенном несправедливом обвинении и открыл было рот, собираясь сказать об этом, но тут же задохнулся от боли: штык снова впился ему в спину одновременно с тихим и злобным смехом Яматы.
Японский офицер на острие штыка повел Николсона по кампонгу. Впереди, по резко очерченному прямоугольнику света понуро брели остальные. Мисс Плендерлейт как раз входила в хижину, за ее спиной шла Лина, затем Гудрун с Питером, за ними следовали боцман и Ван Эффен. У двери Гудрун вдруг споткнулась обо что-то и едва не упала, увлекаемая весом мальчика. Конвоир грубо схватил ее за плечо и толкнул. Возможно, он хотел протолкнуть ее сквозь дверной проем, но девушка и ребенок с силой врезались в притолоку. Николсон услышал глухой стук головы о твердое дерево, резкий вскрик больно ударившейся девушки и пронзительный, надрывный плач Питера. Шедший за девушкой Маккиннон прокричал что-то неразборчивое — на своем родном, гэлльском, догадался Николсон, — и, сделав два быстрых шага вперед, бросился на толкнувшего девушку конвоира. Однако приклад винтовки позади него был еще быстрее, и боцман не увидел его приближения…
Дом совета, ярко освещенный шестью масляными лампами, был большой, высокой комнатой шириной в двадцать и длиной в тридцать футов, с входной дверью посредине одной из более длинных сторон хижины. Справа от двери во всю ширину комнаты располагался помост старейшин, за ним — другая дверь, выходившая на кампонг. Вся остальная часть хижины была абсолютно голой, хорошо утрамбованной землей и ничем более. На ней и сидели пленники небольшим тесным полукругом. Все, кроме лежавшего Маккиннона, — Николсон видел лишь его плечи, безжизненно распростертые руки и покрытый темными кудрявыми волосами затылок в полосе струившегося от входной двери света.
Николсон только на мгновение остановил глаза на помосте и сидевших там людях и подумал о собственных глупости и безрассудстве, приведших их всех — и Гудрун, и Питера, и Файндхорна, и остальных ¦- к столь мрачному концу.
Капитан Ямата сидел на низкой скамье по соседству с Сайреном. Ухмылявшимся, торжествовавшим Сайреном, не скрывавшем более своих эмоций под маской безразличия и отлично, видимо, поладившим с широко улыбавшимся Яматой. Время от времени Сайрен вынимал из блестящих зубов длинную черную сигару и презрительно выпускал в сторону Николсона облако дыма. Старший помощник смотрел на бывшего капитана «Кэрри Дэнсер» холодными от ненависти, немигающими глазами.
Мучительным было все произошедшее после бегства Сайрена и его людей. Они дали понять, что отправились на север. — «Уловка, — с яростью подумал Николсон, — разгадать которую по силам любому ребенку». Спрятавшись, Сайрен, должно быть, подождал, пока не пройдут носильщики, после чего последовал за ними и, обогнув деревню, направился в Бантук, где и предупредил гарнизон. Любой дурак должен был это предвидеть и принять соответствующие меры предосторожности, одна из которых заключалась в убийстве Сайрена. Он же, Николсон, проявил преступную беспечность и не предотвратил дальнейших событий. Теперь он знал, что, представься ему когда-либо такая возможность, он пристрелит Сайрена без тени сожаления, как если бы дело касалось старой консервной банки. Но он также знал, что такой возможности ему более не представится.
Медленно, словно бы с трудом, Николсон отвел взгляд от лица Сайрена и оглядел сидевших на полу рядом с ним. Гудрун, Питер, мисс Плендерлейт, Файндхорн, Уиллоуби, Вэньер — все они были здесь, уставшие, больные, покорившиеся судьбе, но не испытывавшие страха перед грядущими ее превратностями. Горечь Николсона стала почти невыносимой. Все они доверяли ему безоговорочно, веря, что ему по силам благополучно доставить их домой. Они ему доверяли, и теперь уже никому из них никогда не увидеть дома… Он снова посмотрел на помост. Капитан Ямата встал, заткнул большой палец одной руки за ремень, а другую положил на рукоятку меча.
— Долго я ваше внимание занимать не буду, — спокойно и отчетливо проговорил он. — Мы отправляемся в Бантук через десять минут. Мой командир, полковник Кисеки жаждет видеть всех вас: у него был сын, командовавший захваченным нами американским торпедным катером, посланным перехватить вас. — Он заметил, как несколько пленных переглянулись и слегка улыбнулся. — Отрицание содеянного ничего вам не даст, капитан Сайрен превосходный свидетель. Полковник Кисеки вне себя от горя. Для всех вас было бы лучше не рождаться на свет. Десять минут, — плавно продолжал он. — Не более. Но сначала нам предстоит еще кое-что, — это не отнимет много времени. — Он опять улыбнулся и медленно обвел глазами пленников. — Пока мы ждем, вам всем будет небезынтересно увидеть человека, которого вы хорошо знаете и, с другой стороны, не знаете совсем. Человека, являющегося хорошим другом нашей славной империи, которого наш доблестный император, я уверен, захочет поблагодарить лично. В дальнейшем маскараде нет необходимости, сэр.
Один из пленников внезапно поднялся на ноги и, приблизясь к помосту, бегло заговорил по-японски и с легким поклоном пожал руку капитану Ямате. Николсон привстал в оцепенении, не желая верить в происходящее, но тут же тяжело упал на землю от удара приклада, но, казалось, он едва заметил его.
— Ван Эффен! Что, черт побери, вы думаете…
— Не Ван Эффен, мой дорогой мистер Николсон, — заявил Ван Эффен. — Не «Ван», а «фон». Мне до смерти надоело быть в шкуре проклятого голландца. — Он едва заметно улыбнулся и поклонился. — Мое почтение, мистер Николсон. Подполковник Алексис фон Эффен, германская контрразведка.
Николсон уставился на него, как и все остальные, в полном ошеломлении, пока охваченный смятением мозг пытался сориентироваться и уяснить для себя такое положение вещей. Отдельные воспоминания и события последних десяти дней медленно выстраивались в цепочку, рождая первые зачатки понимания. Бесконечно тянулись секунды одной минуты, и приближался уже конец второй, когда от версий, гипотез и подозрений не осталось и следа. Осталась лишь холодная уверенность, что подполковник Алексис фон Эффен был именно тем, за кого себя выдавал.
Первым прервал молчание именно он. Посмотрев за дверь, он перевел взгляд на своих недавних товарищей по несчастью. Улыбка на его лице не таила, однако, ни радости, ни ликования, никаких признаков удовлетворения. Улыбка была скорее грустной.
— Теперь, джентльмены, перейдем к причине всех наших злоключений и тягот последнего времени, причине изматывающего преследования японцами — союзниками моего народа, должен непременно добавить я. Многие из вас удивлялись, почему мы представляли столь великую важность для японцев — мы, крошечная горстка уцелевших после гибели двух судов. Сейчас вы получите ответ на этот вопрос.
Японский солдат прошел мимо сидевших на полу и бросил тяжелый саквояж между Ван Эффеном и Яматой. Пленники уставились сначала на него, затем — на мисс Плендерлейт. Это был ее саквояж. Губы пожилой леди стали цвета слоновой кости, глаза полузакрылись, словно бы устав от света. Она не шелохнулась и не проронила ни слова.
По знаку Ван Эффена солдат взялся за одну ручку саквояжа, а сам Ван Эффен — за другую. Подняв саквояж, они перевернули его. На пол не упало ничего, зато тяжелая подкладка вывалилась из кожано-брезентового чрева и повисла, словно наполненная свинцом. Ван Эффен посмотрел на японского офицера.
