И на рассвете, простившись с мужьями, женщины пешком вышли из города. У Германика не было возможности достать для них ни повозок, ни лошадей — всем имуществом распоряжались восставшие. Единственное, что смог обеспечить Германик, — это небольшой отряд охраны. Возглавлял охрану Кассий Херея.

Было очень рано и по осеннему времени сумрачно. Однако проходившую мимо лагеря колонну заметили несколько солдат — это были ветераны, которые не привыкли долго спать и поднялись чуть свет. Они окликнули проходящих: кто, мол, куда и зачем? Кассий Херея отвечал, что супруга главнокомандующего, чтобы спасти свою жизнь и жизнь маленького Калигулы, вынуждена бежать под защиту верных императору треверов. Едва начав разговаривать с солдатами, Кассий, сам не зная почему, потерял самообладание и пришел в такую ярость, что принялся на них орать, потрясая мечом. Он кричал, что они — не солдаты славной римской армии, а простые разбойники, хуже разбойников, потому что те хотя бы своих не предают.

— Я еще вернусь сюда! — кричал Кассий. — Я только провожу жену и сына Германика до безопасного места и вернусь! Мерзавцы! Я буду выпускать из вас кишки, пока не погибну, хотя бы мне пришлось с вами драться одному!

Он тут же и собрался драться с ними, потому что человек десять бросилось к колонне женщин. Некоторые из слушавших речь Кассия солдат побежали в лагерь. Но не успел Кассий подумать, что своей глупой яростью погубил драгоценные жизни Агриппины и Калигулы, как подбежавшие к ним солдаты один за другим попадали на колени и, плача (как умеют плакать только дети и солдаты), стали просить не покидать их, нё увозить их маленького любимца! Они раскаивались в содеянном и обещали, что найдут виновных и накажут их.

Колонна остановилась. Перепуганные женщины (все были перепуганы, кроме Агриппины, смотрящей на солдат с презрением, и Калигулы, весело размахивающего деревянным мечом) сбились в кучу, окруженные охраной. В это время из лагеря побежали толпы солдат — весть о том, что Калигулу увозят от опасности, исходящей от них, любивших его, потрясла всех. Окружив женщин, солдаты в голос рыдали, умоляли их не пугаться и каялись в своем былом безумии. Шум поднялся такой силы, что достиг резиденции Германика, который немедленно прибежал со своими друзьями — бледный, ожидающий, что найдет своих жену и сына уже мертвыми.

Увидев главнокомандующего, солдаты обратили свои мольбы к нему. Но он уже понял, что происходит, и ни на одно обращение к себе не откликнулся — встал, сложив руки на груди и упорно смотрел в землю перед собой.

Тут догадались, что нужно делать: сразу всем скопом бросились в лагерь, и через минуту там началось построение — запели рожки, зазвучали отрывистые команды центурионов. Отправив пока Агриппину с остальными обратно, Германик прошел в лагерь и взобрался на трибунал перед застывшим строем.

— Мои жена и сын мне не дороже отца и государства, — начал Германик свою речь. — Императора Тиберия защитит собственное величие, Римскую империю защитят другие войска, которых у нее достаточно. И я бы не стал защищать своих жену и сына только ради того, чтобы спасти их. Я бы с готовностью принес их обоих в жертву, если бы это было необходимо. Но теперь я отсылаю их в Галлию, подальше от вас, безумцы, — чтобы ваша преступная злоба утолилась одной моей кровью! И убийство правнука Августа, убийство его внучки и невестки императора Тиберия не усугубили бы вашей вины, и без того не имеющей меры!

Голос Германика слегка хрипел, но не от волнения, а скорее от ярости. Горящим взглядом он искал хоть чей-нибудь ответный взгляд — но все отводили глаза.

— Было ли в эти дни хоть что-нибудь, на что вы не дерзнули бы посягнуть, безумные? — продолжал Германик. — Как же мне к вам обращаться, вы, толпа взбесившихся негодяев? Я не могу назвать воинами и соратниками тех, кто силой оружия угрожал мне — сыну вашего императора! И не могу назвать вас гражданами — вы едва не убили мирную делегацию сената, которая даже во вражеском лагере чувствовала бы себя неприкосновенной! Не было еще на земле таких подонков, как вы, осмелившихся попрать права, священные даже для варваров!

Он помолчал, приводя в порядок дыхание. Горло перехватило от унижения и позора. Сможет ли он когда-нибудь забыть об этом? Германик окинул взглядом застывшие перед ним ряды — ни малейшего движения не заметно, словно не люди, а статуи. Справившись с дыханием, он продолжал:

— Если бы я видел бунт испанских или сирийских легионов — если бы они ослушались своего командира, это было бы возмутительно! Но вы? Но ты, Первый легион, получивший значки от Тиберия! Ты, Двадцатый, его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими отличиями, — как назвать вашу благодарность своему командующему? У меня нет таких слов, нет! Что я доложу императору, когда к нему изо всех провинций поступают лишь хорошие вести? Что его воины не довольствуются ни увольнениями, ни деньгами? Что только тут убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под стражей легатов? Что лагерь и реки обагрены кровью, а я сам лишь из милости влачу существование среди озверевшей толпы? Зачем в тот день, когда я пришел к вам, вы не дали мне покончить с собой? Тот человек, который предлагал мне свой меч, — насколько он был благороднее и добрее вас! Я бы умер и не узнал бы о ваших злодеяниях! Может быть, вы избрали бы себе другого полководца, который смог бы привести вас в чувство!

Солдаты все еще стояли неподвижно и молчали в ответ на его обвинения. Но Германик заметил, что некоторые все-таки поднимали глаза, и на их лицах было написано горе и раскаяние. Теперь наступил решительный момент, понял Германик. Он выдержал еще небольшую паузу, чтобы дать возможность им как следует осмыслить услышанное. Протекло, наверное, около минуты, прежде чем Германик заговорил снова:

— Что мне передать императору и римскому народу? Что у них больше нет солдат в Германии? Что некому отомстить за гибель легионов Вара? Может быть, обратиться за помощью к белгам, чтобы они отомстили германцам и вернули захваченных орлов?

И тут солдат словно прорвало. Раздались крики:

— Прости нас, Германик!

— Верни жену и сына! Не увози от нас нашего Калигулу!

— Мы сами найдем виновных! Наказывай их!

— Наказывай нас всех, только прости!

Германик видел, что пора. Он махнул рукой, как будто говоря: делайте, что считаете нужным.

Войско в одно мгновение рассыпалось и смешало ряды. Повсюду закипели схватки: солдаты ловили зачинщиков — тех, кто громче всех призывал к неповиновению, — и вязали их.

Вскоре связанных построили в отдельную группу. Германик не произносил больше ни слова — лишь поглядел на легата Гая Цетрония, передавая свои полномочия ему. Легат сразу все понял и взялся выполнять немой приказ главнокомандующего. Он снова построил войска, велев на скорую руку рядом с трибуналом соорудить помост, чтобы Германику все было хорошо видно. Назначенная на эту работу центурия мигом справилась с заданием, притащив откуда-то и бревна и доски.

На этот помост по знаку Гая Цетрония по одному взводили связанных зачинщиков мятежа. Всего их набралось больше сотни. Как только один появлялся на помосте — его под руки поддерживали двое солдат, — Цетроний спрашивал: виновен ли он? Если раздавался общий крик: «Виновен!» — легат кивал головой, солдаты сбрасывали связанного вниз — и там ему отрубали голову. Отрубленные головы и тела выкладывали в одну шеренгу перед строем — чтобы и солдатам тоже было хорошо видно.

Так продолжалось несколько часов. За все это время Германик не шелохнулся — так и стоял на трибунале, словно памятник, смотря прямо в пространство перед собой. И только когда был убит последний подстрекатель, он разомкнул рот:

— Солдаты! Теперь я объявляю вам свое решение! Жену я отправляю в Рим, но не потому, что больше не доверяю вам, а по той причине, что ей скоро придет пора рожать. Калигула останется с вами.

Рев восторга взметнулся в небо. Дожидаясь, пока он утихнет, Германик думал о том, что солдат, кроме тех, конечно, что валяются сейчас с отрубленными головами, в сущности, нельзя обвинять в измене отечеству. Скорее стоит пожалеть их, как маленьких детей, что легко поддаются обману взрослых. И в самом деле — ну разве не дети они? Ведь только что над каждым из них висела угроза быть обезглавленным, если бы товарищи в горячке указали на него, как на одного из зачинщиков. Да и сама процедура казни — разве она не должна производить угнетающее впечатление? А они радуются, и чему? Не тому, что Германик простил их, и не тому, что казнь уже позади. Они радуются, что Калигула опять станет разгуливать между их палаток, бесцеремонно заходить внутрь, проказничать и приставать к ним, взрослым людям, со своими глупыми вопросами и просьбами!