Вскоре лодка с четырьмя гребцами снова подошла к берегу. Из нее гребцы принялись доставать и относить на песок подальше от прибоя разные вещи: сундук (в нем оказалась одежда), несколько запечатанных амфор с вином, корзину фруктов, связки полупрозрачных полос сушеной молодой козлятины, мешки с мукой и специями. Август, дожидаясь, когда они закончат разгрузку, еще раз обнял на прощание печального Агриппу Постума и накинул на голову покрывало, хотя стражников поблизости не было и они не могли его увидеть. Подошел Фабий Максим, тепло попрощался с Постумом, и так же, как высаживал цезаря, помог Августу снова забраться в лодку. Едва император уселся на скамеечку возле кормы, как гребцы дружно заработали веслами. Несчастный ссыльный стоял и смотрел вслед уплывающему Августу. Сможет ли император выполнить свое обещание? Доведется ли Постуму когда-нибудь покинуть этот надоевший остров и снова стать свободным человеком?
Центурион, деликатно покашливая, стоял в стороне, не решаясь вот так сразу приблизиться к заключенному. Сенатор Максим велел ему с этого дня следить, чтобы с головы Агриппы Постума не упал ни один волос, и вообще — делать пребывание узника здесь как можно более приятным. Оставалось только догадываться, нем смог Агриппа Постум, не покидавший острова ни на день, заслужить такую заботу со стороны высокого начальства — за пазухой центуриона лежал свернутый в трубочку императорский приказ о смягчении условий содержания опасного преступника. В подлинности приказа центурион не сомневался: сенатор Фабий был ему хорошо знаком, а приказ, кроме подписи Августа, украшен был оттиском его личной печати (принадлежавшей когда-то, говорят, Александру Великому). Из всего случившегося можно было сделать только один правильный вывод: начальству виднее, а наше дело — исполнять приказы, и тогда все будет хорошо. Кошелек, висевший у центуриона на поясе, теперь приятно отягощала пригоршня золотых монет — столько, сколько смогла вместить лопатообразная ладонь уважаемого сенатора Фабия Максима.
С этой минуты жизнь заключенного резко улучшилась. Его даже перевели в другое помещение — более просторное и сухое. И перестали запирать на ночь. Центурион, втайне от подчиненных, благодарил судьбу за то, что не успел испортить с Агриппой Постумом отношений за тот срок, что был начальником его стражи. Теперь наступили времена, когда требовалось завоевывать дружбу и доброе расположение этого странного заключенного — скоро он может стать большим человеком, вернув себе прежний статус императорского внука, а с большими людьми дружить очень полезно.
Одно было плохо — услужливый центурион никак не мог придумать, чем бы развлечь скучающего Постума. Если не считать сам процесс нахождения под стражей, на острове не было для такого молодого человека других занятий, кроме все той же рыбалки. Хорошо еще, что заключенный не роптал и охотно возился с удочками и вершами для омаров. Ему требовалось убивать время с усиленной энергией, чтобы оно действительно убивалось. Дни словно стали длиннее, время обрело вязкость.
Постум приобрел привычку подолгу и безотрывно глядеть на горизонт — туда, откуда к нему должно было прийти спасение в виде специально посланного императорского корабля. Он ждал и ждал.
И только кусал себе пальцы от нетерпения и бессильной злости оттого, что не мог знать, какие дела творятся в Риме и что делает Август для его возвращения.
А в Риме было не очень хорошо — всех обеспокоила внезапная болезнь императора. Август слег и, несмотря на старания врачей, долго не мог подняться с постели. Говорили, что он совсем перестал есть и несколько дней пил одну воду из источника, бившего из земли прямо во дворе его дома на Палатине. Отшучивался тем, что, мол, решил дать отдых желудку — надо же ему когда-нибудь отдохнуть, ведь уже больше семидесяти лет этот орган только и делал, что переваривал пищу. Во время болезни Август почти никого к себе не допускал, даже Ливию, которая стремилась сама ухаживать за больным, как делала это всю жизнь, заменяя Августу сиделок и нянек, если ему нездоровилось. Посещали дом на Палатинском холме только избранные. И чаще других — Фабий Максим.
Ливия испытывала сильнейшие подозрения по отношению к нему. Этот человек словно отнимал у нее Августа, пользуясь таким же доверием, каким еще недавно пользовалась она. Расспрашивать Фабия о причинах его приближения к императору и, того более, об их совместных делах и разговорах было бесполезно. Несколько раз Ливия пыталась, но от непроницаемо вежливого Фабия не узнала ничего даже о том, удалось ли Августу встретить в море хоть одного морского разбойника.
Собственно говоря, Ливия и Сама догадывалась о целях внезапного тогдашнего отплытия мужа. Ей только нужно было получить подтверждение своим догадкам, а также, если повезет узнать, о чем же договорились Август и Агриппа Постум, от которого она с таким трудом избавилась в свое время. Но Фабий молчал, как каменная скала.
И Ливии не оставалось ничего другого, как обратиться за информацией к этой дуре Марции, жене Фабия Максима. Зря, что ли, Ливия так долго обхаживала Марцию и тратила на нее свою драгоценную приветливость?
Но было одно затруднение. Если бы речь шла о каком-нибудь текущем деле, то выведать у Марции все, что знает Фабий, для Ливии не составило бы никакого труда. Но здесь случай был особый. Марция могла просто ничего не знать, потому что Фабий не доверил ей тайны, ему не принадлежавшей. А если и доверил — кто может поручиться, что не велел жене держать рот на замке и более того — сообщать ему обо всех, кто пытается что-то выспрашивать? Опаснее всего для Ливии было раскрыть свои замыслы. Август, проведав о том, что жена знает про его свидание с Постумом, мог повести себя непредсказуемо. Этот Постум, наверное, много чего наговорил Августу про Ливию, иначе зачем Август держит все в таком секрете?
Но и ожидать в бездействии, чем дело кончится, Ливия не могла.
Она пригласила Марцию к себе просто так, поболтать — надо же двум подругам изредка встречаться. Разумеется, Марция прилетела как на крыльях. Ливия, сияющая светом гостеприимства, напряженно выбирала момент для подходящего вопроса. Даже сейчас ей никак не приходило в голову, что именно нужно сказать, не возбудив подозрений этой дуры.
Они сидели в любимой комнатке Ливии, где стены были увешаны уютными ковриками, а из единственного окошка открывался прекрасный вид на Капитолийский холм, тяжело нагруженный величественными строениями. Это создавало эффект обстановки одновременно официальной и почти домашней. Здесь было и очень мило, и как-то все время помнилось, что комната находится в императорском дворце. Для того чтобы беседа шла более непринужденно, Ливия усадила гостью рядом с невысоким столиком для бумаг, но на этот раз вместо бумаг на нем стояло блюдо, полное сладостей, и изящная гидрия[57] с вином, на боку которой черные нагие мужчины погоняли упряжки черных лошадей и не могли ни догнать, ни перегнать друг друга.
Разговор шел ни о чем — о погоде, о недавно прошедших играх в Большом цирке, и особенно — о состязаниях атлетов, на которые женщины не допускались. Говорили о ценах на парфюмерию, о том, как трудно в нынешнее время стало следить за нравственностью молодежи. Марция не знала, о чем предпочитают говорить со своими подругами такие важные женщины, как Ливия, и просто наслаждалась ее обществом. И была нисколько не удивлена, когда разговор будто бы сам собой перескочил на серьезные государственные дела. Не позавидуешь Ливии! Даже среди обычной дружеской болтовни она должна помнить о том, что на ней лежит забота об отечестве.
Ливия посетовала на слабое здоровье мужа. Ему так нужна сейчас поддержка! Конечно, она, Ливия, помогает Августу во всем, буквально во всем. Но мужчине все-таки необходимо иметь верными друзьями мужчин — уж так они устроены и так чувствуют себя увереннее. Слава богам, что Август не обделен и мужской дружбой, сказала Ливия. Вот, например, муж Марции, Фабий — этот достойнейший человек и мудрый государственный деятель — настоящая опора Августу в трудное время. Ливия сказала, что она очень, очень благодарна Фабию. Марция была наверху блаженства, слушая похвалы в адрес своего мужа.
