Тиберий появлялся и в городском доме и даже жил там по нескольку дней. Вел себя при этом тихо, никуда не ходил, с прежними знакомыми по философским диспутам не встречался. Изучение деяний древних героев он тоже забросил — говорили, что Великое Древо, изображенное на стене, так и осталось не дорисованным до конца, а на той части Древа, что уже была создана раньше, облупилась и осыпалась краска, так что многое нельзя было разобрать. Человек, прислуживавший Тиберию в доме, рассказывал, что однажды осмелился спросить хозяина: что делать с этим его произведением — попытаться подновить испорченные надписи или вообще, может быть, стереть, потому что стены приобрели какой-то уж очень неряшливый вид. Но Тиберий меланхолически ответил, что ничего менять не надо, пусть остается как есть.
Интерес к жизни Тиберия все-таки был традиционно высоким. Но он приобрел другой оттенок: островитяне теперь если и заводили между собой беседы о ссыльном, то говорили о нем как о человеке, которого здесь нет. Самым популярным поступком в среде городского среднего класса и интеллигенции стал считаться какой-нибудь особенно удачный факт игнорирования Тиберия. Например, долго ходил в героях один философ, всегдашний председатель на диспутах в той школе, которую Тиберий посещал чаще других. Он поведал (и это было подтверждено свидетелями), что, когда Тиберий, вскоре после возвращения с Самоса придя к нему, попросил разрешения иногда присутствовать (ведь только раньше, когда он был народным трибуном, он мог приходить без разрешения), философ ответил, что в его школе нет свободных мест, и, глядя в пространство мимо просителя, самым небрежным тоном посоветовал ему снова обратиться с такой просьбой — через недельку или две. Оставалось только восхищаться, с какой ловкостью и достоинством философ отбрил нежелательного гостя.
Сам Тиберий, впрочем, не особенно переживал по этому поводу. Да у него в душе и не оставалось больше места для подобных мелких переживаний. Время шло, а разрешения Августа вернуться в Рим он так и не получал, и Ливия, по всем признакам, не тратила очень много сил, чтобы помочь сыну. Того, что к нему на остров будут подосланы убийцы, Тиберий почему-то уже не опасался, но фактически — разве вечное заточение на Родосе не оборачивалось для него своего рода убийством, только более долгим и мучительным? И он решился на отчаянный поступок.
Он написал матери письмо, в котором все вещи были названы своими именами. Он писал, что отныне будет для Ливии покорнейшим из рабов, что с ужасом вспоминает время, когда был с ней в чем-то несогласен. Ливия — подлинная властительница Рима, и служить ей будет для Тиберия единственным смыслом жизни. Он писал, что ждет указаний и хороших вестей для себя, и если не дождется, то и жить тогда не стоит: у него хватит смелости поставить точку в своем бессмысленном существовании.
Письмо это, опасаясь доверять обычной почте, Тиберий отдал Фигулу. Дело должно было быть обставлено таким образом: Фигул как бы увольняется со службы и, обиженный на хозяина, покидает остров. До Рима добирается кружным путем, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Внимательно следит — нет ли за ним наблюдения. И ни в коем случае не допускает, чтобы письмо попало в чужие руки. Тиберий хотел сначала даже заставить Фигула выучить текст наизусть, но потом понял, что это неправильно: Ливия должна была узнать почерк сына и вообще иметь это письмо как залог его послушания в будущем, для этого Тиберий нарочно расписал, на какие злодеяния он способен. Ливии будет спокойней, если у нее будет в руках такое компрометирующее Тиберия письмо.
Фигул уехал с острова, как свободный от всяких обязанностей человек. При нем были даже вещи — «все нажитое на долгой и тяжелой службе», как он объяснял любопытным, желающим знать, почему преданный слуга бросает своего хозяина.
Тиберий закрыл виллу и переселился в город. Стал вести уж совершенно затворническую жизнь. Теперь ему оставалось только ждать ответа, который должен привезти слуга.
Фигул вернулся на Родос через два месяца. Он не привез плохих известий. Рассказал, что Ливия приняла его, прочла послание сына, надолго задумалась и велела передать, чтобы Тиберий подождал еще совсем немного. Она принимает его обещания, верит им и постарается сделать все, что в ее силах. Письма от Ливии продолжали приходить с обычной почтой.
Что же стала делать Ливия, когда уверилась в полной покорности сына? На этот случай (другого, впрочем, она и не допускала) у Ливии был вполне конкретный план: поставить Августа в такое положение, когда он сам будет вынужден признать необходимость присутствия Тиберия в Риме и позволит ему вернуться. Пусть хотя бы — как частному лицу. Дальше будет все гораздо проще сделать.
К этому времени оба официальных наследника были при деле. Гай правил Малой Азией, в Риме бывал редко. Судя по сведениям, исправно поступавшим к Ливии, он хорошо справлялся с обязанностями наместника, набирался опыта и государственной мудрости, столь необходимых для будущего правителя. Он сумел наладить неплохие взаимоотношения с тамошними царьками, они беспрекословно выплачивали положенную дань и не воевали друг с другом, более того — не заключали между собой и союзов, чтобы выступать против римского владычества. Умный наместник всегда устраивает так, чтобы местные вожди не очень доверяли один другому и рассматривали римское правление как самый верный способ обезопасить себя от завистников-соседей, таких же алчных и тщеславных, как они сами.
Не то чтобы Гай был недосягаем для Ливии. Подумаешь — малоазийский наместник! Ей в свое время, когда она была молода и не очень искушена в подобных делах, удалось поссорить Августа с двумя другими членами триумвирата, казавшегося незыблемым монолитом, — и это были не какие-то юнцы вроде Гая, а великие Лепид и Марк Антоний! С Гаем она расправилась бы любым из множества имевшихся у нее средств — но до поры решила не делать этого. Смерть Гая, находящегося на взлете карьеры и в расцвете сил и здоровья, могла показаться Августу подозрительной. Да что там — могла! Обязательно бы показалась! И Август был способен обобщить некоторые факты (Лепид, Клавдий — бывший муж Ливии, Марцелл, Агриппа, Друз, несколько других имен) и сделать вывод, что слишком уж часто умирают люди, смерть которых так или иначе не вызывает у Ливии особых огорчений. Нет, Гая трогать пока было ни к чему, пусть живет и радует Августа своими успехами.
Другое дело — Луций Цезарь. Он младше Гая, а с младшими братьями вечно что-нибудь случается.
Выдался удобный момент. Очень кстати начались беспорядки в Испании, тамошние легионы то ли были разложены длительным бездельем, то ли еще что, но с подавлением беспорядков явно не справлялись. Ливия предложила послать Луция в качестве проконсула и начальника войска — по ее мнению, для мальчика это была бы неплохая возможность проявить себя. Август, услышав такое предложение, сразу загорелся, и Луций был послан на первую в своей жизни войну немедленно.
Ожидали от него хороших вестей, победных реляций, трофеев и пленных, а дождались лишь его бездыханного тела, которое привезено было в Рим месяца через полтора после отъезда Луция. Какая-то южная болезнь, нечто вроде лихорадки, но с гораздо более тяжелыми последствиями. От начала болезни — когда Луций закашлялся и сказал, что плохо себя чувствует, — до печального финала, который не смогли предотвратить даже специально подобранные самой Ливией искусные лекари, прошло два дня. Тело было решено везти срочно в Рим, а войско пока встало на длительную стоянку: не следовало допускать, чтоб испанские мятежники узнали о смерти нового главнокомандующего римскими войсками — это могло их воодушевить.
Итак, Август лишился одного из своих усыновленных любимцев. В Риме был объявлен десятидневный траур, запрещена торговля и отменены все мероприятия, кроме религиозных. Август, как верховный понтифик, сам провел обряд погребения и совершил молебны в храмах. Все, кто мог его видеть в те печальные дни, в один голос говорили, что император сильно сдал. Августу скоро должно было исполниться шестьдесят пять лет, и каждая новая потеря, безусловно, отнимала у него силы — как топор лесоруба, подрубая корни дерева, отнимает у него возможность держаться за землю.
