Кочкарский округ был десятым местонахождением алмаза в России. Уже само это число было убедительным аргументом для постановки серьезных поисковых работ. Однако по-прежнему ничего предпринято не было, и список отечественных искателей алмазов после барона Гумбольдта продолжить было некем.

Столь легкомысленное отношение к поиску важнейшего технического сырья, которым алмаз в наши дни все более и более становится, можно объяснить только полным безразличием соответствующих лиц к судьбам отечественной промышленности и состоянию финансовых дел государства. Ведь за алмазы ежегодно приходится переплачивать казне нашей значительные суммы. Не надо много ума иметь, чтобы уразуметь вредность такой практики. Ведь даже малая часть из этих переплаченных сумм, употребленная на дело, могла бы в скором времени вернуться назад, окупившись сторицей.

В заключение немногочисленной и скудной истории поисков алмазов в нашем отечестве не могу не привести рассказа студента Горного института Ирисова, бывшего некогда на практике в Иркутске. По его словам, некий иркутский купчина Тарелкин несколько лет назад, имея целью поставить себе карандашный завод, самолично отправился в Якутию, на реку Вилюй, на поиски месторождений графита. Основанием для этой поездки ему послужила где-то услышанная история о Вилюйской графитной экспедиции, официальное сообщение о которой имеется в «Вестнике Русского Императорского Географического Общества» за 1856 год.

Добравшись до Вилюя, Тарелкин стал менять у тамошних якутов меха, чтобы составить оборотный капитал. Однажды, сидя в юрте одного охотника, Тарелкин заметил, что среди нескольких речных камней, лежащих перед иконой, один выделяется сильным блеском. Очевидно, Тарелкин когда-то учился в гимназии и читал газеты, в которых в то время много писали об опытах получения алмаза из графита. Сопоставив имевшиеся у него сведения о Вилюйской графитной экспедиции с ярким блеском камня, купец пришел к выводу, что напал на алмазное месторождение.

Осторожно, чтобы не открыть своей догадки перед хозяином юрты, Тарелкин стал расспрашивать якута о том, где он нашел такой забавный камень. Охотник рассказал купцу, что однажды летом в солнечную погоду он шел по берегу Вилюя и вдруг заметил в воде луч света, идущий со дна к поверхности. Подойдя ближе, охотник увидел, что луч исходит из лежащего на дне камня. Он вынул камень из воды — луч потух. Снова опустил в воду — луч снова вспыхнул. Тогда охотник решил взять замечательный камень с собой и показать его жене. С тех пор он и лежит в юрте, перед иконой.

Купец выменял камень у якута за четверть водки и куль муки. Он так укрепился в своей мысли, что открыл алмазное месторождение, что тут же изменил своим замыслам о карандашной фабрике и отправился обратно в Иркутск. В городе он как бы ненароком показал камень знакомому учителю химии, сказав ему, что вот, мол, купил алмаз, да сомневается, не обманули ли его. Учитель химии показал камень каким-то студентам, и те подтвердили, что это действительно алмаз.

Всю зиму, не выдавая никому своей тайны, купчина готовил новую экспедицию. Он действовал смело и решительно, вложив весь свой капитал в снаряжение и обменные товары: спирт, топоры, гвозди, ружья, патроны и т. д. С наступлением лета Тарелкин снова оказался на берегу Вилюя и стал выменивать блестящие камни на привезенные товары. Быстро спустив все вьюки, предприимчивый купец пустился в обратный путь. С собой он вез несколько килограммов блестящих камней, которые он сам оценивал в три миллиона рублей.

В Иркутске Тарелкин выбрал два самых больших и красивых кристалла и понес их к ювелиру. Когда тот услышал цену, которую просил купец за свои «алмазы», он рассмеялся и сказал, что оба камня не что иное, как самые обыкновенные булыжники. Испуганный Тарелкин привез к ювелиру на извозчике все свои блестящие камни и сказал ему, что возьмет его в половинную долю, если тот найдет среди них хоть один алмаз. Однако все усилия заинтересованного ювелира были тщетны — ни одного алмаза не оказалось.

Убитый горем, разоренный и уже полусумасшедший, Тарелкин отправился на Ангару, высыпал в воду все свои «сокровища» и прыгнул вслед за ними сам…».

Я читал бумаги Павла Ивановича Лугова несколько дней. Иногда одну страницу приходилось расшифровывать целый час — так неразборчивы были строки, написанные много десятилетий назад. Наверное, этим и объяснялось то, что они так долго не привлекали ничьего внимания.

Главной в этих бумагах была, конечно, толстая клеенчатая тетрадь. Она начиналась с двух сторон: с одной стороны шел африканский дневник, с другой — записи после возвращения в Россию. Кроме тетради, в старой папке были еще письма Лугова к невесте и в Горный департамент. Павел Иванович просил департамент послать на сибирский север — на Таймыр, на Чукотку, в Якутию, на Колыму — разведочные экспедиции. На основании личных наблюдений, рассказов местных жителей, общих геологических закономерностей бывший доцент Петербургского университета Лугов упорно доказывал, что в этих районах возможно залегание богатых алмазных россыпей. Он приводил высказывание академика Еремеева об алмазе, найденном на Урале, но принесенном туда, по свидетельству ученого, якобы из других мест, а именно — с востока, он цитировал рассказ о купце Тарелкине и выдержки из сообщения «Вестника Географического общества» о Вилюйской графитной экспедиции.

Но из Петербурга приходили только отрицательные ответы. Причем все письма Лугова пересылались из департамента обратно в Якутию, на адрес якутской губернской канцелярии с коротенькими приписками чиновников департамента примерно такого содержания: «Дело сие хлопотное и накладное. Полагаться в оном на заключения ссыльнопоселенца было бы нелепо, а равно легкомысленно. Посему: в ходатайстве отказать по причине отсутствия надобности в предмете поисков». И уже с такой сопроводительной запиской письма шли из Якутска в Нюрбу.

В 1916 году Павел Иванович обратился в губернскую жандармерию с просьбой разрешить ему с якутом-рабочим пройти в летние месяцы легким маршрутом до устья притока Вилюя — реки Мархи. Оставшийся неизвестным жандармский начальник наложил на эту просьбу размашистую резолюцию: «Хитришь, дядя. Хочешь стрекача задать под мудреным предлогом. Не выйдет, дураков нет».

В толстой тетради на последней странице, помеченной 1919 годом, неверной, дрожащей рукой была сделана, очевидно, последняя в жизни запись геолога Лугова:

«…Близок мой час. Жизнь ненужная, тяготившая, наконец, уходит. Я уже не встаю.

Нужно сделать так, чтобы все мои выводы и наблюдения, все мои дневники и письма попали в руки новой власти. Это деловые ребята.

Вот и все. Слышу трубный глас. Совесть моя чиста…»

Нашел я среди прочих бумаг и выданное Нюрбинским сельским Советом свидетельство о смерти и описание могилы «оставшегося нам от царского режима ссыльного поселенца Лугова, Павла Иванова сына, дворянина, урожденного города Петербурга», — как было написано в свидетельстве.

Странное чувство овладело мной после того, как была прочитана последняя бумажка из запыленной старой папки. Человеческая жизнь прошла передо мной — жизнь суровая, мученическая, страшная своим тяжелым концом.

Но как ни грустно было читать о страданиях, выпавших на долю Павла Лугова, в душе почему-то не оставалось тяжелого, мрачного впечатления. Печальная судьба Павла Лугова была как бы изнутри окрашена в какие-то светлые, поначалу неуловимые тона. Но чем глубже я вживался в нее, чем больше узнавал деталей, тем сильнее, несмотря на внешний трагизм, чувствовалось в ней торжество большой внутренней, а поэтому и непобедимой правды жизни.

…Много дней пытался я выяснить, как попала старая, запыленная папка в архивы Амакинской экспедиции. Долго никто не мог дать мне правильного ответа. Наконец один работник экспедиции «опознал» папку. По его словам, она была переслана в Амакинку из Центрального якутского республиканского архива.

Все содержимое старой папки я аккуратно переписал в свои журналистские блокноты. В самой Якутии мне некогда было возвращаться к ним еще раз — слишком много богатой и интересной действительности было вокруг. Но, вернувшись в Москву, я нашел эти блокноты, привел их в порядок и… написал первые две главы этой книги.