После распоряжения императора большинству евреев не продлили паспорта и выслали их из столицы. В Петербурге могли жить лишь еврейские солдаты, придворная акушерка и семьи трех зубных врачей, состоявших на государственной службе, один из которых лечил самого императора. Запретили даже резнику поселиться в Петербурге, чтобы это "не послужило бы укреплению евреев в столице", а пойманных с просроченными паспортами император приказал немедленно сдать в арестантские роты. Для устрашения прочих об этом оповестили всех евреев черты оседлости, чтобы они не отговаривались потом незнанием и "не могли прокрадываться в столицы и этим навлекать на местные власти огорчительное негодование Его Императорского Величества".
Из Киева евреев пытались выселить еще при Павле I. Киевский магистрат сослался тогда на старинную привилегию 1619 года - "чтобы ни один жид в городе Киеве не жил" - и потребовал выселить одиннадцать купцов и шестьсот пятьдесят шесть мещан с их семействами. Но киевский генерал-губернатор сообщил в Петербург, что лучшие ремесленники в городе - это евреи, что христианские купцы "не стараются о том, чтобы в торговых лавках были все нужные для городских обывателей товары", и потому для выселения "нет никакого резона". И Павел I повелел: "Евреев, никуда не переселяя, оставить на жительстве в Киеве".
При Александре I жили в Киеве около полутора тысяч евреев; у них был молитвенный дом на Подоле и синагога на Печерске. Но в 1827 году, уже при Николае I, местные власти вновь заявили, что присутствие евреев и их молитвенных домов противоречит старинным привилегиям города и не соответствует этому святому месту, где покоятся мощи угодников. Очередной генерал-губернатор попросил отсрочить выселение, выгодное лишь христианским купцам, так как без евреев "многие товары и изделия не только вздорожают, но и вовсе невозможно будет их иметь". Тем не менее евреев выселили из Киева, синагоги закрыли, и уже через самое малое время современник отметил: "Город Киев сильно пострадал… После этого выселения в нем упала торговля и промышленность, вздорожали предметы потребления".
С 1843 года евреям разрешили приезжать в Киев на время, для оживления торговли и ремесел, но останавливаться они могли только на двух подворьях, чтобы полиции легче было за ними следить. Так образовалось в Киеве еврейское гетто. Некая чиновница Екатерина Григорьева брала эти подворья в аренду у города и извлекала затем доход с евреев, сдавая им тесные и грязные номера. К десяти вечера евреи должны были возвратиться туда из города, и продовольствие они могли покупать лишь у той же Григорьевой. В 1857 году гетто ликвидировали, а уже через несколько лет в Киеве, в специально выделенных кварталах, жили три тысячи евреев и было там четыре молитвенных дома.
В первой четверти девятнадцатого века в Москве не было постоянной еврейской общины. Туда приезжали из черты оседлости - временно, по делам, с паспортами от губернаторов, но некоторые, естественно, задерживались на более долгий срок и жили в Москве незаконно. Если кто-нибудь из евреев умирал, его единоверцы давали пять рублей священнику Дорогомиловского кладбища, и тот разрешал похоронить покойника за кладбищенским валом. Постоянная еврейская община в Москве образовалась в конце двадцатых годов девятнадцатого века, когда туда прислали еврейских солдат, и тогда же появилось в Москве еврейское кладбище и молитвенные дома.
В 1826 году московские купцы пожаловались генерал-губернатору, что евреи продают и покупают товары в Москве "безо всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению". Но за евреев заступились московские фабриканты, которые продавали им товары на вывоз на многие миллионы рублей. И тогда власти приняли компромиссное решение: еврейским купцам разрешили приезжать в Москву на короткий срок, без жен и детей; они могли покупать товары только на вывоз, но не торговать и не заводить лавки, а жить им дозволялось лишь на Глебовском подворье в Зарядье. Так образовалось еврейское гетто в Москве, и каждого еврея, приезжавшего в город по разрешению, прямо с заставы отправляли на подворье под надзором конвойного.
Глебовское подворье принадлежало казне, и доходы с него шли на содержание московской глазной больницы. Жители подворья не могли устраивать там синагогу и общее богослужение, но им разрешили молиться по отдельности "по своему обычаю". Они обязаны были возвращаться в гетто засветло, а с вечера и до утра ворота запирали и никого не выпускали в город. Приезжие страдали там от тесноты; жизнь в гетто обходилась очень дорого, и купцы платили за комнаты впятеро больше, чем в других местах. "И что за комнаты! - вспоминал очевидец. - Грязь, копоть, нечистота в каждом уголке… Люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут". Чтобы увеличить доход, власти не позволяли купцам упаковывать на фабриках купленные товары, и потому их везли на подворье, где за упаковку брали с евреев завышенные цены. Рогожу, бумагу и веревки для упаковки разрешали покупать лишь на подворье, "и все это в половину хуже, но зато в четыре раза дороже, чем в других местах".
В 1847 году шкловские купцы пожаловались на условия жизни в Глебовском подворье, и особый правительственный ревизор доложил в Петербург, что "угнетения, претерпеваемые евреями, превышают всякое вероятие; обязанные жить там поневоле, согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже дворнику и коридорщику…" Но гетто в Москве, тем не менее, сохранили, чтобы за его счет могла существовать городская глазная больница: ведь чистый доход с подворья составлял огромную сумму - не менее тридцати тысяч рублей в год. "Почему, - писал ревизор, - евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Почему содержание этого заведения не падает на армян, персиян, греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?'
Министерство внутренних дел рассылало особые циркуляры "о евреях, скитающихся по России", и потому полиция строго следила за вновь приезжавшими. Срок пребывания в Москве был ограничен и задержаться там удавалось лишь по справке врача. "И тогда я заболел, - вспоминал современник. - Явился врач, стал кричать: "врешь! ты здоров!", но, пощупав пульс и коснувшись для этого моей ладони, он нашел в последней явные болезненные симптомы (деньги) и, переменив тон, произнес: "действительно, вы нездоровы: дорога изнурила вас, вы должны здесь отдохнуть…"
Однако не всегда это заканчивалось так благополучно. Однажды некий еврей решил остановиться в Москве на короткий срок, чтобы "написать в честь государя несколько поздравительных стихов". Но его тут же выслали из города и посоветовали излить свои верноподданнические чувства в черте оседлости.
5
Это событие случилось 29 декабря 1843 года в городе Мстиславле Могилевской губернии. Солдаты городской инвалидной команды во время обыска обнаружили в еврейской лавке два ящика контрабанды. Они хотели отвезти ящики в полицию, но еврей-извозчик воспротивился, и тогда солдаты избили его и прикладом ружья тяжело ранили в голову. С базарной площади набежала толпа, стала теснить солдат, и в этот момент подпоручик Бибиков, начальник инвалидной команды, будучи навеселе и "видя удобный случай поколотить жидов", приказал солдатам бить евреев. Началась свалка. Полилась кровь. Толпа разбежалась. Ящики с контрабандой, в конце концов, отвезли в полицию, а затем обнаружили, что несколько солдатских ружей были поломаны.
Местные власти опасались, что евреи станут жаловаться на их самоуправство, и в тот же день составили акт. В нем они написали, что евреи города взбунтовались и напали на конвой, чтобы отбить у него контрабандный товар. Но через день те же самые люди одумались и составили новый протокол, где отметили, что "во время выемки контрабанды помешательства никакого не происходило". Подпоручик тоже, очевидно, понимал, что "перешел границу и чрез меру потешился над евреями"; вся эта история, вероятнее всего, прошла бы незамеченной, - но тут в дело вмешался еще один человек, и ситуация стала угрожающей.
