Училища содержались на еврейские деньги, а смотрители-христиане - грубые порой и невежественные - обзывали учеников "паршивыми жиденятами". "Смотрители самым добросовестным образом трудились над тем, чтобы еврейские дети боялись училища хуже чумы… - писал современник. - Эти люди без всякого образования, без всякой человечности, смотрели на еврейские училища, как на дойную корову, а на своих учеников и еврейских преподавателей, как на презренных тварей". В казенных училищах еврейские предметы преподавали в "антиталмудическом духе", и это, конечно же, не способствовало популярности новых школ. Более половины учеников почти всегда отсутствовали на уроках: откупались деньгами, нанимали специальных людей, чтобы они сидели в классе, любыми путями старались оградить детей от нежелательного влияния, а смотрители училищ посылали в Петербург фиктивные отчеты с завышенными цифрами посещаемости. Правительственный ревизор писал: "Как и следовало ожидать, школы пошли неуспешно… Как вверит религиозный еврей свое дитя учреждению, начальник которого - христианин и который преследует Бог весть какие планы?"
Со временем и "маскилим" стали возмущаться порядками в казенных училищах. "Наш народ - не дикая орда, в которой нужно распространять первые начала грамотности и письменности, - писали в еврейской газете. - Это народ, в жизнь которого проникают - уже тысячелетия - школа и учение, ученость и литература, как непременные ее части". Даже Макс Лилиенталь разочаровался в новой системе образования. Он знал слишком много о планах и намерениях правительства; возможно, опасался обычным путем подать в отставку и потому, как говорили, тайно бежал из России. "Лживы те мотивы, - писал он из Америки, - которые выдвигают пред общественным мнением Европы, оправдывая суровые мероприятия неисправимостью евреев… Евреи должны поклоняться греческому кресту, - тогда царь будет удовлетворен, независимо от того, дурны эти выкресты или хороши… Мы обязаны поведать свету, что зло крылось не в воле наших собратьев, а в яростном прозелитизме" - то есть в желании властей обратить евреев в христианство.
Получив светское образование, выпускники казенных и раввинских училищ не могли вырваться из черты оседлости и применить на практике свои знания, а потому более остальных ощущали свое бесправие и унижение. "Между ними и их родителями, - писали в еврейской газете, - между ними и прежним образом жизни будет лежать пропасть. Школа их переродила, а раз они ее покидают, перед ними должна появиться возможность применения своих сил, возможность снискания для себя пропитания. Иначе это означало бы - превращать бессознательных несчастливцев в сознательных". Общины не желали принимать раввинов - выпускников раввинских училищ, которые были недостаточно подготовлены и пренебрегали порой традиционными обычаями и религиозными заповедями. Выпускник училища, приезжая в какой-либо городок, чтобы стать там учителем, выделялся среди своих единоверцев костюмом, манерами, образом жизни. Для них он был "апикойресом" - еретиком, нарушителем вековых традиций, с которым не желали иметь ничего общего.
Но и для местного христианского общества этот учитель оставался тем же "презренным жидом", как и все прочие евреи, хотя он и носил уже форменный мундир. В городе Каменец Подольский жена смотрителя еврейского училища глубоко оскорбилась, когда на званом приеме столкнулась с учителем-"жидком", сослуживцем своего мужа, потому что благородной даме - заявила она во всеуслышание - неприлично даже смотреть на этого человека. Светское образование неумолимо вело еврея к одиночеству и изоляции, которые он болезненно переносил. Тот самый учитель из Каменец Подольского, отталкиваемый своими единоверцами и презираемый чужими, заболел душевным расстройством и покончил жизнь самоубийством. Не случайно оплакивал еврейский поэт судьбу единоверца - в таких непритязательных стихах: "Зачем же чувства для еврея, И пыл страстей ему на что? К тому ль, чтоб понял он скорее, Как ненавидят все его?!…"
3
В 1836 году правительство приняло неожиданное решение: заселить евреями пустующие земли Сибири, чтобы создать гам новые сельскохозяйственные колонии. Об этом оповестили все еврейские общины, и сразу же нашлись желающие переселиться. Жизнь "взаперти" в черте оседлости была невыносимой, из года в год власти допекали очередными ограничениями, да к тому же евреи-колонисты освобождались на пятьдесят лет от рекрутского набора, - а какие родители не отправились бы даже на край света, чтобы спасти своих детей от призыва в армию на двадцать пять лет?
Не осталось практически ни одного города в западном крае, откуда евреи не просились бы в Сибирь. Из Вильно готовы были немедленно отправиться в путь двести восемьдесят шесть нищих, многодетных семейств; из Гродно - сорок пять семейств, из Витебска - сто тридцать девять, из Митавы - пятьдесят. Кагалы задерживали их отправку, чтобы дотянуть до очередного воинского набора, - и потому самые энергичные, а порой и самые отчаявшиеся, бросали все и шли пешком в Сибирь. Переселенцы объявились неожиданно в Тамбове - к изумлению местных жителей: голодные, больные и в лохмотьях. Об их появлении докладывали из Пензы и Владимира, они прошли через Казань, застряли на зиму в Симбирске. Никто не знал, что ждет их впереди - какой климат, какие условия жизни, но это никого не останавливало. Сибирь была в тот момент избавлением от кошмарного настоящего и зыбкой надеждой на будущее.
Волна переселенцев нарастала. Министр финансов уже просил Николая I выделить для них дополнительные участки земли, но неожиданно для всех император начертал такую резолюцию: "переселение евреев в Сибирь - приостановить". Трудно сказать, что повлияло на его решение, но вскоре последовало постановление правительства: "Поселение евреев в Сибири решительно и навсегда прекратить… Партии евреев, кои… находятся в пути, обратить в Херсонскую губернию, для водворения в тамошних еврейских колониях". Тут же стали ловить переселенцев по всем трактам и по этапу направлять в Новороссию, и всего лишь малому их количеству удалось добраться до выделенных земель за Омском. Их тоже хотели отправить обратно, но император счел "несправедливым вновь переводить евреев", и этой малой группе разрешили поселиться в Сибири.
В скором времени более двух тысяч новых семей оказались в Новороссийском крае, а тысячи других, уже распродавших свое имущество, собирались в путь из местечек и городов Белоруссии и Курляндии. И опять местные власти оказались неподготовленными к их переселению. Путь был долог, труден и непривычен; переселенцы жаловались на произвол чиновников, которые недодавали "им деньги на еду и грубо с ними обращались; старики и больные отставали по дороге и умирали, не добравшись до Новороссии. "Люди сии, - докладывали в Петербург, - не имея необходимой теплой одежды и способов пропитания, не могут продолжать далее пути. Многие из них заболели, некоторые умерли, а оставшиеся питаются подаянием". Но и в колониях не были готовы к их приему. Новоприбывших поселили у старожилов, до пятнадцати человек в маленьком доме, и сразу же вспыхнула эпидемия. Тиф, дизентерия и "простудная горячка" за одну только зиму унесли пятьсот пятьдесят человек, и половину из них составили старые колонисты. Новоприбывшим выдавали пайки, чтобы они могли продержаться первое время, но делали это с постоянными опозданиями и бюрократическими проволочками. Очень долго обсуждали, к примеру, можно ли в паек включать крупу; по этому поводу даже запрашивали Петербург, и в архивах сохранилось особое дело - "О том, должно ли отпускать на продовольствие еврейским колонистам к муке еще и крупу". А когда все же решили, что крупу "должно отпускать", правительственный ревизор отметил в отчете, что выдаваемая колонистам крупа совершенно протухла и не годится в пищу.
